«Я приехал в Нью-Йорк с циклом концертов и остановился в одном из лучших отелей города. Проснулся в семь утра и сел репетировать на рояле в своем люксе. Соседний номер снимал журналист, который работал до поздней ночи, и моя игра разбудила его.
Вне себя от злости, журналист спустился в лобби и устроил скандал: “Что у вас за отель? Я пытаюсь уснуть, а какой-то зануда в соседнем номере бренчит на рояле спозаранку и будит меня! Я требую прекратить это. И немедленно!”
Служащий потянулся за гостевой книгой и пробежался по списку. “Я вижу, вы живете по соседству с Артуром Рубинштейном, – сказал он журналисту. – Вы говорите, что он играет? Прошу прощения, мистер, но цена вашего номера только что выросла на пять долларов”».
Рубинштейн расхохотался, и я тоже. Через тридцать пять лет и я почувствовал, каково это, когда номер, в котором ты поселяешься, вдруг повышается в цене благодаря тебе.
* * *
Однажды утром я отправился в Дом журналистов. На моей машине все еще красовалась наклейка «Пресса», которая позволяла бесплатно парковаться на стоянке. «Когда я вернусь домой, – подумал я, – соскребу наклейку с лобового стекла, а то, глядишь, кто-нибудь обвинит меня в злоупотреблении. Я был активным журналистом целых сорок шесть лет, и вдруг в одночасье оказалось, что все это позади». Я вышел из машины и пошел по направлению к зданию, где когда-то женился и проводил бесконечные часы за разговорами, игрой в шахматы и жаркими профессиональными спорами. На ступеньках собрались десятки журналистов и фотографов. Я стал соображать, нет ли в Израиле сейчас какого-то важного заграничного гостя, из-за которого никто не обратит внимания на мое появление. Только когда они набросились на меня и начали щелкать камерами и сыпать вопросами, я понял, что я и есть этот важный гость.
– Что, Томи, – сказал мне незнакомый молодой корреспондент армейского радио, – ты тоже хочешь «вольво»?
В те дни членам правительства полагался автомобиль «вольво».
– Пойдем со мной на стоянку, посмотришь, – ответил я, – у меня уже есть «вольво».
Все рассмеялись, а я поднялся в набитый битком конференц-зал. За столом уже сидели Пораз и Райхман вместе с другими членами партии. Пораз представил меня как нового лидера партии, и, когда я поднялся, чтобы выступить с речью, по залу пронесся шепот. Журналисты – люди циничные, но я был одним из них в течение долгих лет, и они знали, что для меня это был нелегкий шаг. Номер вдруг вырос в цене на пять долларов!
Пресс-конференция была очень удачной (сообщения о ней оказались на следующий день на первых полосах всех газет). После ее окончания Пораз предложил поехать в штаб партии и начать готовить предвыборную кампанию. Мы договорились встретиться там, но когда я сел в машину, то, к своему смущению, сообразил, что не знаю, где находится штаб партии.
Сделав нескольких телефонных звонков, я добрался до заброшенного здания 10 на улице Арбаа в Тель-Авиве. Лифт ходил только до четвертого этажа, оттуда пришлось подниматься пешком до пятого. Там я оказался на палубе своей «Виктории» (флагманский корабль адмирала Нельсона). Это был невзрачный офис размером меньше пятидесяти квадратных метров, с ковровым покрытием, от которого исходил запах клея, и мебелью, купленной, похоже, на распродаже после пожара.
В крошечном конференц-зале уже сидели активисты партии, которые смотрели на меня кто с любопытством, кто с подозрением и ждали, что я скажу им, что надо делать. Я не мог не вспомнить день, когда Эфраим Кишон собрал съемочную группу фильма «Салах Шабати» и сказал им: «Здравствуйте, меня зовут Эфраим. Прошу объяснить мне, как снимают кино».
Кто бы объяснил мне, как создают политическую партию?
Глава 50
Господин Лапид, – обратился ко мне молодой ультраортодокс, – почему вы меня ненавидите?
– Я не ненавижу тебя, – ответил я, – я не испытываю ненависти ни к одному еврею в мире.
Он замолчал и смотрел на меня. Я молчал и смотрел на него. Телекамеры продолжали снимать. Краем глаза я видел, как Моти Киршенбаум, который был со мной на протяжении всей предвыборной кампании, насторожился в ожидании назревающего конфликта и дал знак оператору приблизиться. Но мы не оправдали их ожиданий. Религиозный юноша понимающе кивнул мне, я кивнул в ответ, и на этом все закончилось, так и не начавшись.
Я не испытываю ненависти к ультраортодоксам – они евреи, а у всех евреев одна общая судьба. Во мне нет ненависти даже к тому ортодоксу, который, встретив меня в больнице после моей первой онкологической операции, когда я с трудом передвигался, волоча за собой капельницу, сказал своей жене громко и отчетливо, чтобы я расслышал каждое слово: «Ты видишь этого человека? Это еврейский Гитлер». В молодости я бы, наверное, хорошенько врезал ему, но в тот момент мне было жаль его, потому что он живет во мраке злобы и страха. Я более свободный человек в своей смерти, чем он при жизни.
Да, я не человек, который подставляет другую щеку. Но руководила мной в моей широко освещаемой в прессе многолетней борьбе с харедим вовсе не ненависть. У меня с ними социальный, культурный и интеллектуальный конфликт, чернилопролитная политическая война. Я вижу, что каждый раз, когда кто-то начинает спорить с ними, они тут же начинают поносить его, обвиняя в антисемитизме. Я понимаю, что во многом их влияние обусловлено тем, что мы, светские евреи, позволяем им определять, кто еврей, а кто нееврей. Но это же чушь: я нисколько не меньше еврей, чем любой раввин в Иерусалиме, чьи дети не могут показать Китай на карте мира или включить компьютер, не служат в армии, угнетают своих жен и отказываются работать, живя вместо этого на те налоги, которые плачу я.
«Вот видите, он сумел держать себя в руках только пару минут, а теперь снова источает ненависть», – скажут мои недоброжелатели. Они не понимают, что в основе демократического общества лежат не только права, но и обязанности. У меня нет никаких проблем с ультраортодоксальным евреем, который отслужил в армии, утром встает и отправляется на работу, а затем всю ночь изучает Тору, если таково его желание. Этот человек – мой брат, я люблю его больше любого нееврея во всем мире. Он был со мной в гетто, он был со мной на переполненном суденышке, доставившем меня в Израиль, он сидел рядом со мной на камне у разрушенной синагоги на острове Родос и оплакивал гибель пятисот евреев, выведенных из нее нацистами и потопленных вместе с итальянским судном.
То, что человек носит на голове штраймл и отращивает бороду, не освобождает его от обязанностей, лежащих на всех гражданах страны. Я возражаю не против ультраортодоксальности, а против того, что харедим превратили ее в справку об освобождении от огромной массы каждодневных дел и забот, бремя которых несут все остальные члены общества. Я не раз говорил, что у меня есть сын-ультраортодокс. Я никогда не видел его, но оплачиваю все расходы на него с момента его рождения. Его биологический отец освобожден от этой обязанности – потому, что ему захотелось заниматься только изучением Торы. Я этого не понимаю и не принимаю. Быть родителем – это прежде всего ответственность. Если произвел детей на свет, то обязан заботиться о них. Я готов обеспечивать этого своего ребенка, которого никогда не видел, но только если он будет следовать трем правилам, обязательным и для других моих детей: служить в армии, работать и платить налоги, не бросать камни в наших полицейских и солдат.
