Она взглянула на меня с вопросом в серьезных глазах.
– В самом деле не знаете, кто такой Ринальдо? Вы просто
уникум.
– А кто это? – спросил я вежливо.
Она улыбнулась:
– Представьте себе, не знаю.
– Да, но…
– Все о нем говорят. Даже многие женщины.
– Увы, я урод.
– Я тоже, – сообщила она без тени печали. –
Ничего, в толерантном обществе и уроды могут… жить.
Я обвел широким жестом квартиру.
– Моя берлога. Но сперва, как велят правила этикета,
позвольте показать вот эту комнату… Ее принято показывать гостям первой, а я не
смею спорить с самой законодательницей этикета Эмилией Пост… Это душ, в этой
раковине моете руки, когда покакаете, а вот и сам унитаз…
Она засмеялась:
– Спасибо. Это весьма кстати, в универе я не успела.
Я вышел, оставив ее там, но не успел дойти до кухни, как
прозвенел мобильник. Звонок непривычный, не мой, я повертел головой, определяя
направление звука, наконец взгляд зацепился за дамскую сумочку, повешенную за
длинный ремень на спинку стула. Звонок оттуда, я подхватил и, толкнув дверь в
туалет, она у меня не запирается, быстро вошел.
– Вам звонят…
Она сидела на унитазе, чуточку кряхтела и тужилась. Я подал
ей сумочку. Она расстегнула и быстро выудила оттуда мобильник. Я тактично
вышел, слушать чужие разговоры нехорошо, хоть и очень интересно, сходил на
кухню и включил кофемолку. Пока зерна с треском превращаются в мелкие песчинки,
вернулся, из туалета уже не слышно ее голоса.
Я вошел, она, не поднимаясь с унитаза, засовывала мобильник
в сумку. Я принял из ее рук, сказал:
– Я поставил кофе. Какой предпочитаете, крепкий или
слабый? С сахаром или без? Со сливками или с молоком?
Она улыбнулась с некоторой неловкостью.
– Какой вы… раскомплексованный!..
– Да ладно, – сказал я великодушно. –
Габриэлла, вы это проделываете каждый день у себя дома. А раз так, то какое
стеснение?..
– Крепкий, – ответила она, – сладкий,
черны-ы-ый…
Она напряглась, под нею булькнуло, но никакой вони, что
значит – желудок и кишечник абсолютно здоровые.
Я кивнул:
– Отлично. Я такой и поставил. Наши вкусы даже в этом
совпадают. А правда, картины Валеджи потрясают? Как будто реальные.
– Ничего удивительного, – ответила она
рассудительно. – Он и не скрывает, что берет фотографии, а потом
дорисовывает нужное. Это целое направление в искусстве-е-е-е…
Снова булькнуло, Габриэлла с облегчением выдохнула,
взглянула на меня, но, видимо, решила выдавить из кишечника все без остатка,
снова напряглась, даже лицо покраснело.
Я сказал с раскаянием:
– Не знал… Думал, что это все нарисовано с такой
точностью.
– Не-е-е-ет… Он и галактики дорисовывает с увеличенных
фото-о-ы-ы-графий…
– Хотя, – продолжил я, – мне вообще-то все
равно, сам рисовал или дорисовывал. На меня действует больше, чем всякая
иконная хрень или выкопанная из руин Помпеи. Мороз по коже!
Она оторвала пару клочков туалетной бумаги, я смотрел, как
быстро и аккуратно использовала, пересела на биде и подмылась, а затем еще и
пополоскала руки под струей теплой воды над раковиной. Я подал ей мохнатое
полотенце, она приняла с кивком, а когда вытерла ладони, мы плечо к плечу
отправились на кухню, откуда уже валят навстречу привычные запахи свежемолотого
кофе.
Я быстро поджарил гренки, Габриэлла с мягкой улыбкой
смотрела, как я суечусь вдоль кухонной плиты. Наконец я разлил в чашки, дальше
мы сидели напротив друг друга и неспешно отхлебывали, глядя друг на друга и
улыбаясь без причины.
– Кофе вред или польза? – спросила она со смешком.
– Еще не определился, – ответил я. – Его
каждые пять лет попеременно объявляют то вредным, то полезным… И так уже лет
сто.
– Ого, – произнесла она с глубоким
уважением, – вы такой… гм… пожилой…
– В Инете нарыл, – сообщил я. – А так вообще
и мудрый Вольтер сомневался в ядовитости кофе!
– А вы вольтерьянец?
– Ага, он самый…
Она повела взглядом по кухне.
– Но здесь все традиционно…
– А я еще и конформист, – добавил я. –
Умеренный, правда. Но, конечно, и умеренность уже достала.
– Умеренность больше свойственна нам, – ответила
она с той же мягкой улыбкой, – женщинам.
Я все время старался пить бесшумно, но не получается: перед
собой не стесняешься, а Лариска – не женщина, а приятель. Вскочил, включил
музыку, пусть заглушает. Габриэлла тоже чуть оживилась, мы допили быстрее,
неловкость все же витает в воздухе, я взялся споласкивать чашки, Габриэлла в
комнате прошлась вдоль полок с книгами.
– Не густо…
Я сказал торопливо:
– Раньше было много!
– Все продали?
– Оставил.
– При разводе?
Я помотал головой.
– Бабушка передала мне домик в Подмосковье. Я его
продал и купил эту квартирку. Здесь все наконец-то так, как хотелось мне и
раньше. У меня хорошая мама, такой же классный младший братан… Библиотеку
оставил ему. Он пока еще у матери.
– Бедненький, – пожалела она, – теперь ему
придется идти в приймаки?
– Он не проиграет.
– Почему?
– У меня красивый брат, – сказал я. – Выше
меня ростом, в плечах шире, красавец. За ним еще со школы все девчонки бегали.
– Ого!
– Правда-правда, – заверил я. – Так что найти
себе невесту с виллой и собственным самолетом… для него особой проблемой не
будет.
– В самом деле? – спросила она, хитро
прищурившись. – Как бы хоть одним глазком на такого идеального мужчину…
Я подумал, признался:
– Нет, брата не покажу. Что-то чувствую в себе древнее
собственническое. Прямо зверячье!
– Я вроде бы еще не чья-то собственность, –
сообщила она мило, но настороженно.
– И вряд ли ею когда-либо будете, – согласился я с
наигранной, как полагал, печалью, а потом понял, что не играю. – Книг у
меня мало, вы правы. Покупаю только те, что не попадают в Инет. Все-таки в Сети
больше для ширпотреба…
Она нахмурилась, кончики пальцев легко пробежали по
корешкам. Я озабоченно следил за ее взглядом. Я понимаю, что вот здесь должны
стоять стопки стихов, а вот на этой полке – большеформатные альбомы с рисунками
Дега, Рембрандта, Тициана, Пикассо, а также французских импрессионистов. Без
них любая библиотека считается неполноценной, это как ярлычок принадлежности к
определенному кругу, но говно в проруби ни к какому кругу не принадлежит, а
просто болтается само по себе.
