Быть именно человеком оказалось необязательно. Более того,
быть человеком – обременительно. А вот животным, обладающим разумом, –
самое то. И чтоб никаких сдерживающих запретов. Сейчас освобождение от души
пошло такими темпами, что дедушка Фрейд ужаснулся бы.
Словом, мир давно другой. Мы живем в другом мире, сильно
изменившемся, но мышление наше отстает. Привычно меряем все теми же старыми
знакомыми с детства мерками. Так, к примеру, только совсем туповатый не заметит,
что литература доживает последние годы. Великое изобретение древних финикийцев
послужило цивилизации несколько тысячелетий, конкурентов не было, только вот в
последнее столетие появились фото, кино, магнитофоны, компьютеры, Интернет, что
начали теснить с нарастающей скоростью…
Первыми получили тяжелейший удар бумажные книги, от которого
уже не оправятся. Бумага исчезнет, какое-то время книги будут на электронных
носителях, но изобретение неспешных финикийцев уже не может справляться с
возросшими требованиями нового мира, и на смену буквам придут импы – гораздо
более емкие, когда в каждом значке будет в сто тысяч раз больше информации.
Я могу только смутно представить себе книгу на таком языке,
хотя это будет уже не книга, однако именитые футурологи с апломбом деревенских
дурачков вещают, что бумажные книги – бумажные! – будут всегда, даже в
сотом тысячелетии. Не могу врубиться, глупость это беспредельная или тайная
политика, скрытая от простого люда вроде меня.
Но я не дурак и не политик, потому говорю то, что вижу, а
вижу мир без прикрас. И, главное, вижу, куда он стремительно несется. Этого не
видит Люша, ладно, но как этого не видят политики? Или видят, но… а что можно
изменить, если выбирают на короткий срок?
Или… страшатся социальных последствий?
С обеда, раздав всем задания, я воспользовался правом шефа
уходить когда заблагорассудится. Но если раньше таким правом пользовались,
чтобы тут же по бабам, я тоже пару лет убил на такую ерунду, то сейчас вырулил
на магистраль и понесся к своим трансгуманистам.
Когда я переступил порог, сразу ощутил знакомый, но странный
именно здесь запах. На меня смотрели и улыбались, я повел взглядом по комнате…
За самым мощным компом, который, кстати, привез я, сидит женщина с короткой
прической, в пестрой блузке.
Она повернулась вместе с креслом, в огромных темных очках,
закрывающих половину лица, вроде бы миловидная, почти не накрашенная, сиськи
неплохой формы, хоть и мелковаты, лицо серьезное.
– Это Мила, – представил ее Чернов. – Мила,
это Слава.
Мила протянула мне руку, рукопожатие ее было бесхитростным,
но сильным.
– Много о вас слышала, – сказала она хрипловатым
голосом. – Правда. Ребятам вы нравитесь.
– Если бы еще вам, – протянул я, спохватился, что
автоматически вошел в один из вариантов, когда через полторы минуты придется
лезть ей в трусы, так принято, – рад, что в нашем коллективе наконец-то
женщина.
Она сдержанно улыбнулась одними уголками рта. Я понял, что,
мол, да, вовремя я соскользнул с наезженной дорожки. Иначе бы поссорились.
Я прошел к столу, выложил печенье, булки и большую пачку
хорошего кофе. Гаркуша, сразу оживившись, включил кофейник и сказал с
наигранным удивлением, что да, работает, Знак распаковал покупки, только Мила
снова повернулась к компу. На экране медленно поворачивается трехмерная модель ДНК,
курсор выдергивает отдельные молекулы, в правой стороне нервно прыгают линии,
словно отмечают музыкальные треки.
Когда Гаркуша начал разливать по чашкам, Чернов внезапно
оторвался от экрана компа и заявил в пространство, что пьющих в сингулярность
не возьмут. Сказал он так, словно спорил с невидимым собеседником, убеждал его,
переламывал его доводы.
Пьющих не возьмут, автоматически повторил я про себя. Ну да,
это же понятно. Даже не будут рассматривать их желания. Вернее, не возьмем,
потому что я буду тоже там, среди определяющих, кого брать, кого нет. Не
потому, что я такой вот замечательный, а потому, что хоть на сингулярность и
работает вся цивилизация, но сознательно приближаем ее мы, сингуляры. Она наша,
да. И возьмем туда только «своих», как в комнату для некурящих не пускают
человека с сигаретой во рту.
– Надеюсь, – сказал Гаркуша опасливо, – эта
пьющесть не относится к кофе? Или к чаю?
– Чай вреден, – заявил Знак безапелляционно.
– Опять? – воскликнул Гаркуша с ужасом. –
Только вчера еще был полезен!
– А сегодня уже вреден, – сказал Знак
твердо. – Новейшие данные!
Гаркуша с печалью посмотрел на чашку, светло-коричневая
горячая жидкость источает нежнейшие ароматы.
– Ладно, – сказал он скорбно, – буду пить эти
яды… и ждать, когда новейшие будут опровергнуты самыми-самыми сверхновыми. В
какое страшное время живем, братцы? Все на нас, как на кроликах,
обкатывается!.. А следующие поколения будут точно знать, что вредно, что
полезно.
– Не будут, – заверил Чернов. – У них своих
проблем хватит. Уже не с кофе… Так вот, не будем прикидываться лихими парнями,
которые пьют и по бабам? Скажем честно: алкоголизм куда опаснее и
отвратительнее курения. Но даже курение теснят во всех развитых странах с такой
настойчивостью, что скоро исчезнет. Ну а кто продолжит курить, эти стопроцентно
останутся по эту сторону Перехода.
Я пил кофе и хрустел печеньем молча. Уже и свое мнение есть,
но эти ребята обкатали эти темы лучше. И потому формулируют лучше.
Знак повторил с недоверием:
– Пьющих в сингулярность не возьмут?.. Это как? Или ты
имел в виду алкоголиков?
Чернов как будто заколебался, он же не экстремист, тем более
– председатель должен быть центристом и вообще смягчать острые углы, но Гаркуша
сказал с непривычной для него жесткостью:
– Он сказал верно, пьющих! Даже пьющих. Но ты пей-пей.
За кофе, может быть, сажать не будут.
– Но у нас, – пробормотал Знак, – вообще-то
кто не пьет всякое-разное покрепче кофе?.. Особенно на праздниках! Не пьют
единицы.
– И что? – спросил Гаркуша.
Знак молчал так долго и загадочно, что мы все ощутили, как
если бы распахнулись окна и пахнуло открытым космосом. Я внезапно почувствовал,
что к нам мир приближается хоть и справедливый, но страшноватый… Именно
построенный на разумных началах, каким мы и хотим его видеть, если верить нашим
словам, но в реале, даже очень разумные, частенько срываемся в сладостную
неразумность с пьянками, потными бабами, танцами на столе и траханьем чужих
жен, что особенно лакомо… и, главное, уверены, что без этого враз превратимся в
нечеловеки, а это ах-ах как плохо. Не знаем, что это, но срабатывает защитный
механизм: плохо – и усе!
– Единицы и войдут, – проговорил Чернов наконец
медленно и размеренно. – А мы как хотели?
Знак пробормотал:
– Но это… жестоко. Даже если и справедливо. Просто
справедливость какая-то… математическая.
