Одеваться ей не дал, на ее сиськи смотреть всегда приятно,
она пила морковный сок, ела салатик, потом махнула рукой: наливай, я охотно
наполнил большую чашку горячей пахучей жидкостью цвета дегтя. Лариска пила не
морщась, лицо задумчивое, в глазах тревога.
– Говорят, – сказала она задумчиво, – это не
настоящие сиськи… В смысле, там нет молочных желез. Так, имитация… На такое я
бы пошла. Но сегодня прочла интервью с тем хирургом, а тот доказывает, что все
четыре – настоящие. И если она родит, то ребенка можно будет кормить из всех
четырех… Прямо и не знаю.
– Сумасшедшая, – сказал я. – Две добавочные
сиськи если и добавят тебе обаяния, то на самую малость. Вот на столько!.. А
это нерентабельно. И расходы большие, и времени уйдет на подготовку к операции,
на саму операцию, на послеоперационный период…
Она нахмурила лобик.
– Надо будет подумать.
– Хорошо подумать, – сказал я наставительно, как
старший брат. – Такие две, как у тебя, стоят четырех.
– Как у нее?
– И не только, – заверил я.
– Правда?
– Самая истинная, – сказал я искренне. – К
экзотике пусть прибегают те, у кого не в порядке.
– Спасибо, милый!
– Или не в полном порядке, – добавил я
великодушно.
Она оживилась, охотно рассказала о последних гастролях,
курьезах, новом альбоме, переменах в группе, я слушал и любовался ее мордочкой
с восторженно сияющими глазами.
Утром она исчезла, оставив смятую сторону постели и записку:
«Хватит дрыхнуть, а то завтрак остынет!»
Глава 5
Габриэлла, нежная и трепетная, как редкий цветок, обладает
железной волей. Встречаемся раз в неделю, все остальное время у нее расписано
не по часам, а по минутам.
Всякий раз страшась услышать, что занята, я звонил накануне,
робко напоминал о себе. После кафе несколько раз ходили в кино, один раз на
концерт, а пригласить еще раз к себе… даже не посовокупляться, что вообще-то
норма, а просто так, язык не поворачивался.
Сегодня за два часа до назначенного часа дрожащими пальцами
откинул крышечку мобильника, там ее фото на заставке, сделал глубокий вдох и
нажал кнопку.
Очень долго набирается номер, ох уж эта новая система
разделения на подрайоны, наконец донеслось легкое:
– Алло?
– Привет, – сказал я. – Это Слава. Как
звезды, на месте?
В мобильнике послышался мягкий смех:
– На месте…
– Слава богу! – сказал я. – Хоть что-то
устойчивое в нашем сумасшедшем мире. А как ты?
– Я вроде бы тоже, – ответила она, –
устойчива… хотя кто знает, хорошо ли это. Люди не звезды.
– Хорошо, – ответил я убежденно, – все, что
делаешь, хорошо!
Она снова засмеялась.
– Правда? А если откажусь сегодня встретиться, это тоже
будет хорошо?
Я вскрикнул в ужасе:
– Ты что? Это будет величайшая глупость, которую,
конечно же, не допустишь!
– А как я должна поступить?
– Примчаться ко мне, не чуя под собой ног! И броситься
на шею с разбегу. А я, чтобы не свалиться, встану спиной к стене. И еще жаркий
поцелуй на моей щеке… И не только на щеке…
Она сказала все еще со смехом:
– Эй-эй, не увлекайся! А то нафантазируешь такое, что я
не делаю. И будешь разочарован.
Я поинтересовался:
– А что ты не делаешь?
После паузы она ответила серьезно:
– Да обычно все делаю, но только потому, что так
принято. А с удовольствием – смотрю на звезды в телескоп системы Максутова. И
люблю делать снимки ночного неба.
– Завидую, – ответил я. – А я смотрю, как
насекомое какое: своими гляделками… Но у меня не фасеточные, а, стыдно сказать,
совсем простые. Как у паука. Только не восемь, а всего два глаза. Увидимся, как
обычно?
– Нет, – ответила она после паузы. – Я чуть
подзадержусь. Освобожусь только через четыре часа. Даже через пять.
– Куда подъехать?
– Давай на перекресток между Вернадского и
Университетским проспектами? Удобно?..
– Мне все удобно, – ответил я тоже
серьезно, – абсолютно все, что касается тебя.
– Тогда там и встретимся, хорошо?
– Договорились, – сказал я. – Буду ждать.
Еще как буду, повторил я, пряча мобильник в нагрудный
карман. Я буду ждать тебя вечно, Габриэлла. Даже если будем встречаться вот
так, словно люди девятнадцатого века.
Был такой термин: корректность. Если, гласило определение,
юноша и девушка, встречаясь друг с другом, еще ничего друг о друге не знают
после двадцати свиданий, они – корректны.
Сейчас, правда, корректность сменилась политкорректностью.
Это, несмотря на похожесть, все-таки совсем-совсем другое. Когда возникает даже
тень возможной неловкости, все мы предпочитаем уйти от нее, а чтобы оправдать
свою трусость и нежелание смотреть правде в глаза, придумана эта самая
политкорректность.
На самом же деле политкорректность – это равнодушие. Я
попытался подобрать более понятное слово, потому что туманно-расплывчатыми
словами и формулировками часто прикрывают всякую гадость, о которой неловко
сказать прямо. Или же берут иностранный термин, это звучит наукообразнее и
солиднее. Так и с политкорректностью, слово само по себе очень академически
солидное, соединившее в себе такие весомые слова, как «политика» и
«корректность», всякий произносящий как бы причисляется к высшему
интеллектуальному обществу.
На самом же деле, если говорить о сути, а не о позолоченной
свиной шкуре, то надо признать, что политкорректность наполовину произросла из
равнодушия, а вовсе не какой-то особой духовности и гуманности. И более точный
перевод звучал бы как «На хрен мне нужно», «Да пусть как хотят», «А мне
плевать»…
Вторая половина политкорректности произросла из тензофобии.
Тензо, как нас учили в школе, – напряжение. Тензофобия – боязнь
напряжения. В обществе, в семье, с соседями, на службе, в отношениях…
Красивое и звучное слово «тензофобия» можно перевести и
проще, не прячась стыдливо за латинским прононсом, – трусость. Тензофобия
– трусость. И сама политкорректность из трусости состоит даже больше, чем из
равнодушия.
Страшась за здоровье, за душевный покой и комфорт, люди
отступают перед сильными и наглыми, перед уверенными в себе. Такими чаще всего
бывают люди, не отягощенные ни высшим образованием, ни рефлексиями на тему
добра и зла. Так что не надо требовать от Габриэллы, чтобы она была крепче и
тверже там, где трусливо отступают мужчины. Ее любовь и поле деятельности –
звезды, а с политкорректностью пусть разбираются те, кто ходит по земле.
