Габриэлла склонилась к моему уху.
– А я еще одну фразу вспомнила, – шепнула она
заговорщицки. – Дома как-то читала. Еще в бумажном издании…
– Какую? – спросил я шепотом, надеясь, что цитата
оправдает любое траханье.
– Набери «плоти». Дальше не помню…
– Ничего, – шепнул я, – переберем десяток,
найдем нужную.
– Погоди, – сказала она. – Напиши «Должники
плоти»! Без верхнего регистра. Я вспомнила, там именно так…
Я сказал поспешно:
– Да-да, сейчас. Хорошо сказано, да… Мы должники плоти,
очень хорошо подмечено…
Мне показалось, что она тихонько улыбнулась, но я уже открыл
окошко и вводил искомые два слова. Нажал на ввод, ничего не отыскалось,
удивился, посмотрел на Габриэллу с вопросом в глазах, она сказала мягко:
– Это я помешала, расселась тут… Ты написал «…должники
плоит», буквы перепутал. Дай я слезу.
– Сиди-сиди, – сказал я поспешно, удерживая
руками, губами и всеми фибрами души. – Я щас…
Исправил, энтерякнул, через мгновение в убористом тексте
высветилась фраза: «Итак, братья, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти».
(Рим. 8:12).
Она снова хихикнула, я возразил:
– Он прав, но это относится к сингулярности! Но пока
что мы в этих телах. Плотских, так сказать.
Она опустила руку и пощупала под собой.
– Ого! Это кто говорит, ты или он?
– Я, – ответил я задето, – ну и что, если
наши мнения иногда совпадают? Все верно, только полнейшие дураки, считающие
себя мыслящими существами, захотят остаться в биологических телах. А мы перейдем
в тела бессмертные, выполнив тем самым волю церкви и заодно удовлетворив свои
стремления… Но пока мы не перешли в наноформу, давай-ка…
Она засмеялась уже свободнее, страх отдалился, а гормоны
диктуют другое поведение. Она опустила руку и снова озабоченно потрогала под
своим задом мои вздувшиеся гениталии.
– Не продолжай. В самом деле, надо стравить пар, а то
взорвешься. Ты как предпочитаешь?
Глава 8
Через пять минут, стравив лишний пар из нас обоих, она
побежала в ванную, а я, руководствуясь честной мужской логикой, что моются те,
кому лень чесаться, отправился на кухню и опять приготовил шикарную яичницу из
дюжины яиц с двумя громаднейшими кусками ветчины. К тому моменту, как она,
шлепая мокрыми подошвами и на ходу вытирая волосы, вошла на кухню, голенькая и
все еще аппетитная, я смолол кофе и поставил джезву на огонь.
– Когда-то людям придется лопать радий, – сказал
я, – и просто излучение, так что напоследок поедим то, что едят все эти
полуобезьяны!
Яичница пахнет умопомрачительно, я приготовил ее с лучком и
перчиком, Габриэлла грациозно опустилась на стул, но без всякой рисовки, у нее
все естественно и без показухи, глаза смеются.
– Извини, – сказал я виновато, – у меня
фантазии хватает только на яичницу с ветчиной!
– Настоящий мужчина, – похвалила она.
– Что яичницу с ветчиной?
– Что можешь есть одно и то же.
– А-а-а… Да я не вижу преимуществ, когда придумывают
тысячи рецептов…
Она сказала обвиняюще, но глаза смеялись:
– Вы даже не понимаете, как это гардероб может быть
полон одежды, а бедной девушке не во что одеться!
– Вот-вот…
Она ловко и быстро управлялась с ножом и вилкой, о постели
ни слова, это зацикленные только вспоминают, как это было, и обмениваются
впечатлениями и дежурными комплиментами, вроде «Ты был хорош», «Ты была
великолепна», «Ты меня чуть не уморил», а еще «Дас ис фантастиш», мы просто с
аппетитом жрякали пахучую пузырящуюся яичницу, горячую ветчину. Я поглядывал на
ее небольшие аккуратные сиськи с покрасневшими и вздутыми кончиками, у деловой
женщины и должны быть такие: все на месте, и в то же время не лезут назойливо
впереди хозяйки.
– А ты любишь покушать, – сказала она
обвиняюще. – А это смертный грех!
– Я ж не толстый, – поспешно сказал я. –
Значит, в грехе чревоугодничества не замечен… так уж особенно. И вообще, в
сингулярном мире не будет половых различий, так что давай уж… пока они есть…
Она поперхнулась от смеха куском все еще шипящей ветчины.
– Я тебя считала таким адептом наномира!
– Я он и есть, – признался я. – Просто я
уверен, что в сингулярном радости будут неизмеримо выше и сильнее, чем даже
секс… Но мы еще не в том благословенном мире! А в мире полуобезьян, увы, выше и
сильнее секса нет ничего.
– Но ты-то не полуобезьяна?
– Зато тело у меня полуобезьянье, – признался
я. – Со всеми инстинктами обезьяны. Приходится с ним идти на компромисс,
чтобы не слишком уж мешало. Вот сейчас сидим и беседуем, набивая желудки, а
десять минут назад у меня перед глазами был красный туман и одна только мысль,
если это мысль: трахать, трахать, трахать…
Она скромно улыбнулась, но не стала рассказывать, какая у
нее была мысль, если и была. Мы ели быстро и жадно, горячий сок течет по
пальцам, аромат жареных яиц и мяса дразнит нюх и заставляет желудок требовать
еще и еще.
Потрахавшись еще и еще, мы заснули под утро, благо завтра
выходные: ни работы, ни лекций.
Когда я открыл глаза, Габриэлла, опершись на локоть, лежит
рядом и смотрит на меня со странным выражением в удивительных глазах, а те
лучатся теплом и лаской.
– Что? – спросил я встревоженно. – Храпел?
– Нет-нет, – успокоила она. – У тебя было
такое чистое и счастливое лицо, как у ребенка, которому подарили вот такую
конфетищу!
– Ну вот, – проворчал я, – могла бы соврать,
что лицо у меня суровое и грубое! Трудно, что ли, сделать человеку приятное?
Я схватил ее в объятья, она покачала головой и мягко, но
решительно высвободилась.
– Мне понравилось с тобой, – сказала она
просто. – Ты очень чуткий и внимательный, но мне надо собираться. Папа и
мама позволяют ночевать у ребят, но волнуются, если задерживаюсь.
– Хорошо, – сказал я послушно. – Бегу делать
завтрак.
Она поцеловала меня в щеку.
– Спасибо, что понял.
Я натянул трусы и метнулся на кухню, сейчас мы серьезные,
так что уместнее на мне, чем рядом с постелью. Габриэлла ушла в ванную, я
слышал, как шумит вода, сам поспешно выкладывал из холодильника красную рыбу,
тонкие ломтики сыра и хлеба, одновременно включал плиту и тостер.
Шум воды оборвался, на матовом стекле грациозный женский
силуэт, вытираясь, наклоняется так, что не всякая гимнастка сумеет, потом
Габриэлла выскользнула и сразу прошла к компу.
