Истории о чудесах не меньше распространены среди людей, придерживающихся материалистических взглядов на мир, поскольку, как пишет Дэвид Уэддл в книге «Чудеса: изумление и значение в мировых религиях», «они подрывают установившиеся взгляды на возможное и невозможное, тем самым разрушая современную иллюзию универсальности научных представлений о реальности»
[110]. Другими словами, чудеса не отнимают у нас возможности пользоваться благами современной цивилизации, но они подкрепляют наше интуитивное ощущение того, что настоящие тайны Вселенной, те самые неуемные экзистенциальные вопросы о смысле и цели, должны будут стать предметом серьезного научного рассмотрения. До тех пор, пока этого не случится, вера в чудеса никуда не денется.
Что же такое чудеса – наваждения больного разума или проявления иной реальности? Происходят ли на самом деле сверхъестественные события, которые пока не может объяснить наука?
Некоторые возразят, что это неподходящая тема для научного исследования. Ведь чудеса находятся по ту сторону рационализма, так почему бы не оставить их теологам и религиоведам и не привлекать науку? Ответ прост – не только ученые не смеют нарушить это табу. Это касается и теологов. Согласно историку религий Университета Райса Джеффри Крайпалу:
В то время как подобные явления громогласно отрицаются (а то и просто игнорируются) в респектабельных академических кругах, они с готовностью принимаются в популярном искусстве, прежде всего в литературе и кино. Мы явно очарованы подобными вещами и готовы платить за них любые деньги, и, тем не менее, отказываемся говорить о них всерьез, по крайней мере, в профессиональной среде. Популярная культура – вот наш мистицизм. Эзотерика – это наш досуг. Паранормальное – наш общий секрет. Жуть
[111].
Но еще большую жуть вызывает то, что даже та академическая дисциплина, которая посвящена исследованию мистического, чудесного и паранормального – религиоведение – так же упорно, как и наука, отказывается рассматривать подобные события, происходящие в настоящее время. Крайпал пишет:
Религиоведение, как дисциплина, как образ мыслей, как поле вероятностей, резко ограничивает себя в той же мере, как это принято в других областях знания в западном мире. Притом эта дисциплина имеет дело с однозначными паранормальными явлениями – они там буквально повсюду – и, однако, она отказывается обсуждать такие вещи на серьезном уровне. Получается, паранормальное – наш общий секрет
[112].
Я полагаю, из-за этой культурной предвзятости именно наука должна взяться за изучение чудесного со всей возможной бесстрастностью и обстоятельностью. Единственной и удручающей альтернативой мне видятся завзятые «разоблачители», которые бывают уместны лишь там, где есть все основания подозревать подвох. Но их манера бесцеремонно вторгаться на территорию чудесного с криком «Я разоблачитель!» приведет только к тому, что чудесное уйдет у них из рук, как песок сквозь пальцы.
Есть еще одна причина быть терпимее к мистическому и чудесному, сформулированная самым знаменитым рационалистом XX в. Альбертом Эйнштейном. Он писал:
Я признаю, что космическое религиозное чувство – это сильнейшее и благороднейшее побуждение к научным изысканиям. Только те, кто сознают всю громадность усилий и, более того, беззаветной приверженности, которых требует работа первопроходца в теоретической науке, могут осмыслить силу того единственного чувства, из-за которого такая работа, сколь угодно удаленная от непосредственной повседневной реальности, может происходить.
Те, чье знакомство с научными исследованиями ограничивается потреблением их конечных продуктов, легко впадают в заблуждение о менталитете тех людей, которые, будучи окруженными скептическим большинством, указывали путь тем немногим, рассыпанным во все века по всей Земле, кто мыслил с ними в одном направлении.
…Один из наших современников заметил, и не без основания, что в нашем материалистичном веке серьезные научные работники – это единственные поистине религиозные люди
[113].
Эйнштейн признавал, что мистические озарения – это не просто аномалии работы мозга, по крайней мере, не в случае подлинно гениальных личностей. Напротив, они представляют собой первостепенное средство преодоления рационального мышления с целью познания того, чего простой интеллект охватить не в силах.
Если и вправду есть способы познания, превосходящие пределы рационального, и наши гении говорят нам, что именно этим они обязаны своим гениальным открытиям, тогда избегание этой тайны равнозначно социальному самоубийству. «Религиозное чувство» Эйнштейна, тщательно очищенное им от церковной веры, вполне может оказаться единственным способом «поднять себя за шнурки» в новую область знаний.
Теократы были не в восторге от еретических высказываний Эйнштейна и других интеллектуалов о том, что для переживания или объяснения такого опыта церковь совсем не нужна. Озабоченность по этому поводу ясно слышна в высказываниях католического священника Тони Анатреллы о современной молодежной субкультуре:
Есть философские и мистические течения, обходящиеся без Бога, пришедшие из Азии и с Востока, небезынтересные сами по себе, но это не религии, и в настоящее время их искаженные разновидности получают все большую популярность. Хотя назвать это большим движением нельзя. Эта ментальность требует быть «клевыми», «дзенскими» и сидеть тихо, то есть ничего не чувствовать и сопеть в две дырочки
[114].
По словам отца Анатреллы, католическая церковь, очевидно, приравнивает созерцательные практики к чему-то вроде пьянства или курения марихуаны. Это серьезная ошибка, поскольку медитация ведет к расширению и прояснению сознания, а вовсе не к его затуманиванию.
Определение мистицизма
Что же это за религиозное чувство, которым так восхищался Эйнштейн? Отец американской психологии, Уильям Джеймс дал одно из наиболее точных определений. Оно состоит из четырех ключевых понятий.
Первое – это неизъяснимость, то есть нечто такое, что не поддается адекватному словесному выражению; что может быть вполне понято только ценой личного опыта. Как Джеймс сказал в классической книге «Многообразие религиозного опыта»: «Никто не может в точности объяснить кому-то, кто никогда не испытывал определенного чувства, какого оно свойства и значения»
[115].
