– Ну, тогда поехали, что ли? – с теплотой в голосе прогнусавил Георгий.
Маша кивнула. Они поднялись из-за покачивающегося пластмассового столика, покрытого пивными пятнами и усыпанного окаменевшими хлебными крошками, и направились к выходу. Впереди было три дня, которые принадлежали только им. И если Георгий чувствовал себя счастливым, то Маша и вовсе пребывала в состоянии эйфории. Ей казалось, что не было в тот момент более счастливого на земле человека, чем она. Бедное, почти нищее настоящее ее это как будто не задевало. Да это и понятно: зажиточной жизни она не знала, а самое главное, молодость давала ей тот неисчерпаемый ресурс физических сил, оптимизма и жизнелюбия, который делал неощутимым все бытовые проблемы, включая почти полное отсутствие денег. Что же касается будущего, то оно и вовсе представлялось ей лучезарным. В Георгии она уже давно видела собственного мужа, не больше и не меньше. Ни ее верующая мать, ни она сама не допускали мысли о том, что у нее с Георгием могут быть какие-то серьезные отношения без брака. Маша действительно была верующей девушкой и действительно боялась блуда, блудного греха. А дальнейшей своей жизни – по крайней мере, счастливой жизни – без Георгия она не представляла. Да и вообще – как без него?.. Казалось, на этот вопрос нет и не может быть никакого ответа. Значит, впереди – свадьба. Конечно же, венчание, в ставшем уже родным Свято-Воскресенском храме в Мангазейске… Может быть, по такому случаю венчать их будет сам Владыка, ведь Георгий – его многолетний келейник, шофер и иподиакон… А потом, наверное, будет застолье – наверняка в новой трапезной, в новом Епархиальном управлении. (Это казалось Маше верхом роскоши и, так сказать, престижа; да и в пределах епархиального мира так оно и было.) Конечно, богатых подарков не будет, не будет и обычного, «мирского», веселья, но ей это и не требовалось. Все будет гораздо лучше – красиво, но при этом спокойно и благопристойно… А потом – счастливая семейная жизнь… Дети (обязательно много)… О том, где они будут жить и чем зарабатывать себе на жизнь, Маша как-то еще не думала. Впрочем, особо размышлять на эту тему не приходилось: они будут при Церкви. Георгий по-прежнему будет помогать Владыке. Возможно, после женитьбы тот рукоположит его в диаконы. А она будет петь в хоре, в котором потом станет регентом. Может, будет учить пению детей в воскресной школе…
Видел ли Георгий их совместное будущее таким же? Пожалуй, оно рисовалось ему не столь елейно-сусальным, но в целом картина была идентичная. Он тоже был настроен – по крайней мере считал, что настроен – очень серьезно. То есть намеревался жениться. И, конечно же, также мечтал о своей семье, немного – о детях. А также о том, что после свадьбы Владыка наконец перестанет предлагать ему и в шутку, и всерьез принять монашество и вообще станет меньше грузить поездками и командировками.
* * *
Артем Дмитриев бережно, кончиками пальцев, держал епископскую митру и внимательно оглядывал алтарь храма Христа Спасителя. В отличие от архиерейских служб в родном Мангазейске, здесь иподиаконствовать было совсем просто – при условии, конечно, что ты присутствуешь на службе в качестве «сопровождающего лица» при одном из епархиальных Преосвященных, а не состоишь при Патриархе. А Артемий как раз и был таким приезжим сопровождающим лицом. Евсевий взял его в Москву уже второй раз. Но впервые Артем присутствовал за патриаршей службой.
Как обычно на торжественном богослужении в храме Христа Спасителя, провинциальных архиереев понаехало великое множество. Вблизи Престола стояли постоянные члены Священного Синода и иные, высокого ранга, Преосвященные. Что же касается прочей епископской массы, то она была отодвинута в третий-четвертый ряд, где и пребывала в полнейшем смирении и молчании, покорно и поспешно расступаясь перед патриаршими протодиаконами и даже алтарниками, буде те изъявляли желание через оную массу пройти. Никакого деятельного участия в службе, ввиду своей многочисленности, эти «простые» епископы принять не могли, и потому им оставалось только внимательно молиться – по обычным священническим служебникам малого формата. Впрочем, и это оставалось делом частным и добровольным, поскольку ни Патриарху, ни синодальным митрополитам, ни даже вечно дерганому и истеричному храмовому благочинному не было никакого дела до молитвенных подвигов «понаехавших» архиереев. Потому и Артему, который на обычных службах должен был раздувать и подавать кадило, зажигать и подносить дикирий или трикирий и прочее в этом роде, тут было делать решительно нечего. Он привычно отслеживал всякое движение своего Владыки, осматривал алтарь патриаршего кафедрального храма («Бог весть, когда еще удастся здесь побывать!»), немного молился и немного размышлял.
Все, что с ним происходило в последнее время, ему очень нравилось. Казалось, жизненный путь его определился твердо и ясно, и определился так, как ему и хотелось. Скоро он должен окончить университет. И если его однокурсники судорожно и надрывно гадали, куда бы им податься, то он уже твердо знал: он будет при Церкви. Точнее, официально станет работником Епархиального управления, а неофициально он и так им давно является – как главред «Православного Мангазейска».
Артемий оставался вполне искренним в своей вере и потому, конечно, пытался быть смиренным и просто скромным. Но, несмотря на все старания, он не мог подавить волну радостного и тщеславного восторга, накрывавшего его при мысли о том, как многого он достиг в свои двадцать с небольшим лет!.. Ну, то есть понятно, что это не по его заслугам, а только лишь милостью Божией… Но до чего же хорошо! Здорово просто! Он – уже и главный редактор епархиальной газеты. И архиерейский алтарник (алтарником он называл себя, опять же, из скромности – все прочие величали его иподиаконом). И, де-факто, секретарь Владыки. То есть официально его, конечно, на эту должность никто не назначал, но он уже писал для Евсевия тексты его выступлений (которые тот регулярно зачитывал то в университетах, то на торжественных собраниях) и даже готовил его доклады для разных церковных конференций. Получались эти доклады в действительности довольно безхитростными, местами – почти детскими. Слушатели, особенно из числа московских профессоров и столичных церковных интеллектуалов, иронически улыбались, когда Евсевий твердым голосом зачитывал лихо, по-неофитски пламенно завернутые фразы. Но самого Евсевия такой стиль вполне устраивал, а Артем просто писал то, что считал нужным. И был этим очень доволен.
И от его внимания, конечно, не ускользнуло, что не только в Мангазейске, но и в иных городах и весях его, Артемия Дмитриева, уже начинают воспринимать как не совсем обычного человека. Он – не просто молодой парень, почти мальчик. Он – приближенный Владыки, его доверенное лицо. И почтение, оказываемое Евсевию как архиерею, так или иначе простиралось и на Артемия. Конечно, когда они с Преосвященным оказались в Чистом переулке, он этого не ощутил (в Чистом переулке любой клерк построит не то что провинциальных иподиаконов, но и провинциальных архиепископов). Но вот во время общения Евсевия с его духовными чадами – среди которых попадались и очень успешные бизнесмены, и сравнительно крупные чиновники – чувствовалось некое особое к нему отношение. Как чувствовалось оно со стороны клириков и работников того московского прихода, где обыкновенно, бывая в столице, останавливался Евсевий. Теперь там вместе с ним остановился и Дмитриев. Тут на него смотрели снизу вверх не только работницы трапезной, но даже священники – за исключением лишь отца настоятеля, однокашника Евсевия по семинарии. Казалось, они готовы расшибиться, чтобы выполнить любую его просьбу.
