Поначалу отец Евгений честно пытался побороть в себе это влечение. Однако борьба шла не слишком успешно, да и он не усердствовал. «Ну, нравится, и что с того? – мысленно спросил он сам себя. – Помысел и дело – не одно и то же, да я и не монах. А дела никакого не было, да и не будет никогда».
И, действительно, для «дела» не было необходимого случая. График отца Евгения был весьма плотным, дома его ждала жена с детьми, так что пространства для маневра не оставалось. Потому Панасюк довольствовался лишь созерцательно-эстетическими радостями. Что же до Юли, то она старательно убеждала себя, что ее влюбленность в «такого хорошего батюшку» есть не что иное, как проявление благодати, присутствием которой она и объясняла себе и свои ночные волнения, и радостный трепет, охватывавший ее всякий раз при приближении отца Евгения…
Наверное, сии позывы и не получили бы никакого продолжения, если б внезапно не заболела теща Панасюка. Поскольку жила она в их родном городе, в Центральной России, супруга отца Евгения, весьма привязанная к своей матери, сразу же засобиралась в дорогу. Путь предстоял неблизкий и недешевый, а потому поездка планировалась на большой срок. Сразу же встал вопрос:
– Ехать, конечно же, нужно, – сказал отец Евгений. – Только вот с детьми мне тут непросто управляться будет. И с тобой их не отправить, им в школу ходить надо…
– Ну, вы уж тут держитесь! – ответила матушка. – А по домашним делам я попрошу, чтобы прихожанки наши помогли – когда обедом покормить, когда что…
Это был выход – причем вполне обычный, почти традиционный. Так в доме отца Евгения временно не стало жены, зато периодически стали приходить помогать приходские тетки, и среди них – мать Юлии. А вскоре и сама Юля стала появляться на квартире Панасюка, счастливая тем, что может быть ему полезной, да еще и находиться рядом с ним…
«А хорошо смотрится!» – мысленно отметил отец Евгений, глядя, как Юля управляется с кастрюлями и сковородками на его кухне, помогая приготовить обед для детей, которые через пару часов должны были прийти из школы. Впрочем, с точки зрения хозяйственной смотрелась она так себе: видно было, что готовить она хоть и умеет, но без твердого навыка, когда все делается быстро, четко и без единого лишнего движения. Но радовало другое: если в храме Юля всегда была в очень скромной – а вернее сказать, просто в некрасивой и не женственной одежде, то здесь, в домашней обстановке, она смотрелась гораздо аппетитней. Даже обычное кухонное одеяние, включающее неизменный фартук, делало ее куда более симпатичной и открывало взору несколько больше, чем обычно…
– Юля… – негромко сказал Панасюк.
– Да, батюшка? – ответила та.
Он подошел ближе.
– Юля… Я хотел тебе сказать… – и тут не выдержал, резко обнял ее и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Наоборот, подалась к нему всем телом.
– Батюшка… – сказала она. – Я вас очень-очень люблю!
Слова эти прозвучали неловко и как-то глупо. Но слова были уже не важны, и дальше все происходило без них. С Юлей это было в первый раз…
Потом, конечно, Панасюк перед ней долго и униженно извинялся, говорил о том, что на него «что-то нашло» и просил не рассказывать маме. Юля, конечно же, обещала – и в тот же вечер все рассказала матери. Которая после непродолжительного бросания предметов в свою дочь решила идти к архиерею, что и сделала на следующий день. Правда, со своей стороны она решила внести в рассказ дочери дополнительный и немаловажный штрих, обвинив отца Евгения в том, что он не просто вступил в связь с Юлией, но изнасиловал ее.
Евсевий выслушал мать весьма внимательно и сочувственно:
– Хорошо, что сообщили… – мрачно произнес он. – В милицию заявлять будете?
– Да какая тут милиция? – всплеснула руками мать. – Священник же все-таки! Да и как тут что докажешь?..
– Ну, то, что священник – это роли не играет! – сказал архиерей. – А вот доказать, пожалуй, да, трудновато… Служить он не будет, будьте уверены! – резюмировал Евсевий.
Проводив мать Юлии, Евсевий сразу же вызвал к себе отца Евгения, и тот уже через полчаса был у него в кабинете.
– Знаешь, кто тут полчаса назад был? – спросил его Евсевий. И, не дожидаясь ответа, назвал имя и фамилию своей посетительницы. Панасюку все сразу стало ясно.
– Владыка, простите, Христа ради! Бес попутал! – начал он упрашивать архиерея.
– Да, попутал! И не кого-нибудь, а тебя! И прямо скажу, не в первый раз! – жестко, даже чуть повысив тон, отрезал Евсевий. Действительно, за отцом Евгением еще в предыдущей его епархии тянулся довольно длинный и мутный след из каких-то странных историй, связанных с молоденькими девушками. Правда, ранее такие истории как-то благополучно заминались – злые языки поговаривали, что не обходилось без толстых конвертов, заносившихся в те или иные кабинеты Епархиального управления и издававших тихое денежное похрустывание…
– Владыка, я все понимаю! Любую епитимью! Только от служения не отстраняйте! – продолжал отец Евгений.
– Ну, это уже ни в какие ворота, – ответил Евсевий. – По канонам тебя вообще из сана извергнуть надо, а не то что в запрет. А ты: не отстраняйте! Прямо сказать, совсем ты обнаглел…
– Владыка, я все понимаю… Я отблагодарю…
– Что? – недоуменно спросил архиерей.
– Я отблагодарю! Владыка, я как раз микроавтобус, фургон, покупать собирался. Давайте я его вам передам? На епархию?
– Ну хватит! – сказал Евсевий. – Фургоном своим откупиться захотел! Каков! Значит, так. С сегодняшнего дня ты запрещен в служении. На пять лет. Указ получишь завтра.
– Владыка, простите… Но как же? На целых пять?!
– А как ты хотел? Я тебе уже сказал: за такое из сана извергать надо.
– Владыка, если не фургон, так, может… Что-то другое?
– Да ты совсем с ума сошел! – разозлился Евсевий. – Ты что, торговаться со мной вздумал? Все, иди!
Отец Евгений молча вышел. А архиерей остался наедине со своими думами. С одной стороны, он был в каком-то смысле даже рад такому исходу. Отец Евгений давно уже напрашивался на основательную взбучку, превратившись в раздражитель для всего духовенства. Да и Евсевия он порядком достал – и своим высокомерием, и неумением работать с людьми, и известной леностью. А теперь представился идеальный повод настучать ему по голове. С другой стороны, Преосвященный не мог не понимать, что вся эта история – это не только грех, совершенный священником. Это еще и его провал, как епископа. Ведь епископ, в дословном переводе, значит «надзиратель». И надзирать он поставлен над священством. Именно он, Евсевий, принял в свое время в Мангазейскую епархию Панасюка – принял, хотя и знал, что на прежнем месте служения из-за излишней привязанности к юным девицам этого самого Панасюка кое-кто считал едва ли не маньяком… И, приняв к себе, под свой омофор, он, Евсевий, за ним не уследил. Не предупредил начавшийся духовный недуг. А стало быть, и он тоже – виноват. И эта мысль, само собой, его никак не радовала.
