Об этом чуде он теперь часто и регулярно молился. И, верный своему правилу духовной мобилизации, стал еще чаще совершать продолжительные всенощные с акафистом. А отец Игнатий, ранее жаловавшийся на то, что трудно тридцать суток подряд служить литургии, уже боялся и жаловаться… Собор требовал новых жертв, и духовных, и материальных. И Евсевий был готов приносить их без малейшего промедления.
В этой ситуации всякая расхлябанность среди духовенства и мирян была недопустимой, не говоря уже про подковерные вылазки наподобие той, что позволил себе отец Евгений. «Остался последний рывок… – думал архиерей. – Тут как на войне: последний бой – он трудный самый! А на войне с дезертирами не нянчатся, не говоря уж про открытых врагов! Вот я и нянчиться не буду!..»
У дверей раздался голос Зинаиды Юрьевны, привычной скороговоркой прочитывающей Иисусову молитву.
– Аминь! – громко сказал Евсевий.
– Благословите, – сказала в щель Зинаида Юрьевна. – Владыка, вам из Торея звонят, из колонии…
– Откуда?
– Из колонии, ну, для заключенных. Администрация звонит. Звонок вам переводить?
– Да, конечно! – быстро ответил архиерей, уже почуявший недоброе.
Через три секунды у него на столе звякнул телефон.
– Да! – сказал он в трубку.
– Здравствуйте! Это епископ Евсевий, управляющий… – голос с той стороны провода прервался, видимо, чтобы зачитать официальную должность, – управляющий Мангазейской епархией Русской Православной Церкви Московского Па… Па-три-арх-хата?
– Да!
– Это начальник исправительной колонии номер одиннадцать полковник Гурулев. У меня к вам вопрос.
– Да-да, я слушаю!
– Вы давали указание священнику Георгию Тарутину не проводить освящение здания администрации колонии в связи с тем, что в колонии находится Раскин, которого Тарутин характеризует как политзаключенного?
* * *
До поры до времени жизненный путь Юры Тарутина был самым обыкновенным. Родился он в 1953 году, буквально через несколько месяцев после смерти лучшего друга физкультурников, в обычнейшей рабочей семье, в бараке на окраине Кыгыл-Мэхэ. Отец его был инвалидом (отсутствовала одна нога – до колена), по причине чего он в свое время не попал на фронт, и алкоголиком. Когда Юре было три года, его родитель выпил совсем уж лишнего и помер – что называется, сгорел. Как это выглядит, Юра Тарутин узнал много позже, когда находился в ссылке и когда на его глазах один из соседей по общежитию буквально в несколько глотков опустошил водочную бутыль, потом внезапно и резко покраснел – и рухнул замертво. Но, даже и не видев кончины своего отца, он уже в раннем детстве понимал, что ничего героического в ней не было. Впрочем, не было и ничего особо позорного – по меркам той среды и того района, где они жили, это считалось обычным делом. Оставшись одна, его мать более замуж не выходила. В отличие от своего супруга, алкоголя она практически не употребляла, и это, без сомнения, благотворно сказалось на личностном развитии ее сына.
До определенного времени Юра рос обычным подростком – а затем обычным юношей – с рабочих окраин Кыгыл-Мэхэ. Вернее, почти обычным. Он проводил много времени среди своих сверстников, вместе с ними познавая науку дворово-блатной жизни, выясняя отношения с обитателями соседнего двора, соседней улицы или же соседнего района. А отдельным, специфически местным пунктом был регулярный мордобой с «лицами тафаларской национальности».
Сколько-нибудь серьезных межнациональных столкновений между русскими и тафаларами в Кыгыл-Мэхэ, да и по всей Тафаларской республике, не случалось. На бытовом уровне представители двух народов также сосуществовали достаточно спокойно, да и межэтнические браки случались частенько. Среди местной интеллигенции КГБ также не фиксировал сколько-нибудь заметных националистических настроений. И тем сильнее сотрудники кыгыл-мэхинской госбезопасности удивились, когда «национализм» нарисовался совсем с другого – не интеллигентского, а вполне себе пролетарского направления.
Несмотря на абсолютное спокойствие в сфере межнациональных отношений, в рабочих кварталах драки между русскими и тафаларами случались постоянно. Однако власти не рассматривали их как межэтнический конфликт и попросту не обращали внимания. И, надо сказать, не были совсем уж неправы. Ибо участвовали в этих драках местные гопники, которые месили друг друга по всякому поводу: за то, что с чужого «раёна», за то, что иногородние зачем-то к ним зашли, за то, что где-то «наших бьют», как кто-то сказал, а кто – потом и не доискаться, и еще из-за миллиона разных причин. Был в этом миллионе также и такой пункт, что русские били тафаларов, а тафалары – русских. Но в рамках дискурса национальность имела ровно такое же значение, как и проживание в «чужом» районе. И само собой, никакой идеи, а тем паче националистической или какой иной, за этими драками не стояло. Рабочая молодежь колошматила друг друга, но до тех пор, пока в драках никто не погибал, милиция на это не обращала внимания. Что же до увечий, то их в расчет не брали.
Юра Тарутин, как и полагалось молодому человеку его круга, регулярно участвовал в подобных драках. Но, на свою беду, он пил водки несколько меньше своих сверстников, а книг читал – намного больше. Отчего приобрел способность думать и связно говорить, за что пользовался особым уважением среди своих друзей. И в какой-то момент ему показалось, что под их уличную деятельность можно подвести идейную базу.
– Мелко это все! – заявил он в начале марта 1971-го года своим товарищам по дракам с тафаларами.
– Чего? – недоуменно спросили его.
– Ну, вот с тафаларами этими, – пояснил он.
– А чего?
– Ну, вот бьем мы их, то там, то сям… А что толку?
– Как что? Да как их не бить?! – возмутились его друзья.
– Обожди! – остановил он их волну возмущения. – Мы же их бьем не просто так, а за дело! Потому, что они тут, в нашем городе, все места захватывают! Вон, в больницах что ни главврач – то их! И на заводах то же самое! И в партии! А нас, русских, здесь больше половины жителей!
– Какая половина! Считай, три четверти! – поддержали его.
– Ну вот… Выходит, нас на своей же, на русской земле давят! Ходу нам не дают!
Высказанные Юрой мысли его приятелей заинтересовали. Проблемы русско-тафаларского мордобоя вырисовалась перед ними в совершенно новом свете: если до того они били тафаларов потому что они – тафалары, то теперь это выглядело как акт национального сопротивления.
– А то! Конечно, не дают! Мать их! – горячо поддержали Юрия друзья.
– Ну! Так что нам надо делать? – задал он им вопрос. Вопрос повис в воздухе.
– Бить их, козлов! – вновь прозвучала не слишком свежая мысль.
– Это понятно! – сказал Юрий. – Но ведь мы ж не просто их бьем. Мы боремся за свои права! Стало быть, надо все правильно поставить. Надо людям объяснять, что мы, мол, не какая-нибудь шелупонь, что мы боремся за правду! Отстаиваем законные права русских людей, которые, между прочим, нам гарантированы советским законодательством!
