* * *
– Здравствуйте! Вас как зовут?
– Юра…
– А по батюшке?
– Юрий Денисович…
– Рад знакомству, Юрий Денисович! А я – Евгений Леопольдович! – и высокий широкоплечий человек в серой лагерной спецодежде протянул Юре руку.
– Очень… приятно, – с трудом выдавил из себя Юра. Первый его по прибытии в лагерь диалог был совсем не похож на то, что он себе представлял. И следующий вопрос тоже его удивил:
– Скажите, Юрий Денисович, а вы кто по национальности?
– Я?
– Да, вы.
– Я – русский…
– Ага! Ну, значит, вам к нам!
Через несколько дней суть вопроса о национальности прояснилась. Политические, как и уголовники, имели свою внутреннюю систему самоорганизации, которая, однако, не имела ничего общего с социальной иерархией мира блатных. Единая масса политзеков делилась на национально-религиозные общины – русскую православную, украинскую православную и украинскую униатскую, а также армянскую, грузинскую, латышскую, эстонскую и многие другие. Особняком держались те, кого именовали правозащитниками – их, впрочем, никогда не бывало много. Все вопросы решались либо в рамках отдельной общины, либо, если того требовали обстоятельства, на специальных сходах, где собирались делегированные представители каждого сообщества. По этой-то причине вопрос о национальности был всегда одним из первых и ключевых, ибо от ответа на него зависело, с кем ты будешь в первую очередь взаимодействовать, общаться, дружить. Впрочем, это не отменяло ни дружбы, ни общения, ни тем более солидарных действий вместе с представителями «чужих» общин – просто такая система была естественной и потому простой и эффективной формой самоорганизации. А самоорганизация была обязательным условием выживания: без этого ни связь с волей (в том числе и с зарубежьем), ни сопротивление лагерной администрации стали бы невозможны.
Буквально через несколько часов после прибытия в лагерь Юра стал замечать, что среда, в которую он попал, сильно отличается от того, что ему описывал «заботливый» Петр Никандрович. «Нелюди» и «фашисты» общались на «вы» (на «ты» были только старые приятели и друзья), в большинстве своем говорили на чистом литературном русском языке, в котором не то что мата, но даже и жаргонизмов почти не присутствовало. Впрочем, не только на русском: на второй день после прибытия Юра услышал, как встречавший его Евгений Леопольдович что-то живо обсуждает по-немецки с другим политзеком – старым, но стройным и по-военному подтянутым, чего не могла скрыть даже безобразная серая зековская роба.
– Евгений Леопольдович, так вы и немецкий знаете? – восхищенно спросил Юра.
– Да, более или менее, – ответил тот. – Не вполне идеально, но читать и говорить могу.
– Ух ты! – не смог сдержать своего восторга Юра и немного настороженно продолжил:
– А можно спросить?
– Спрашивайте.
– А с кем это вы говорили?
– А, это Анри Бонье! Он вообще-то бельгиец, валлон, но я не знаю французского, зато мы оба знаем немецкий. Так что говорим на немецком.
– А как же он сюда попал?
– Осенью сорок четвертого под Дерптом получил контузию, попал в плен.
– И он с того самого времени в лагерях?
– С того самого.
Историю старого валлона Юра Тарутин узнал несколько позже: в 1956 году Бонье должны были отправить на родину, но по каким-то причинам этого не сделали. А когда снова вспомнили о нем, то стало неудобно: пришлось бы объясняться и с бельгийским посольством и, возможно, даже и с посольством ФРГ – мол, почему не освободили вместе с остальными? Вот и решили оставить его на политзонах, регулярно продлевая срок заключения.
История эта, поначалу поразившая Юру, была, однако, далеко не единственной в своем роде – и не самой фантастической. Практика продления срока, по факту делавшая заключение пожизненным, в 1970-е годы еще оставалась в ходу. Разумеется, сие было весьма сомнительно даже и с точки зрения советского законодательства, но КГБ такие мелочи не смущали никогда. Дольше всех – по тридцать и даже по сорок лет – сидели священники и монахи из числа катакомбников. Это были те, кто отказался принять Декларацию митрополита Сергия 1927 года и считал Московскую Патриархию «советской церковью», прислужницей богоборческой власти. Попавшие за решетку еще молодыми (а подчас и совсем юными), теперь катакомбники казались глубокими стариками. Однако ни сталинская мясорубка, ни «либеральный» подход хрущевского периода, ни брежневское свинцовое безвременье не смогли угасить их веры. По всем расчетам, они вообще не должны были бы выжить – но они были живы. И не только сохранили свою веру, но и проповедовали ее среди других.
Именно отцы-катакомбники и стали для Юры Тарутина первыми учителями православной веры. О религии он впервые задумался именно в лагере, увидев, сколько культурных и образованных людей верили в Бога – причем верили искренне, всей душой. До этого он не думал над религиозными вопросами, по советской привычке полагая, что все это не более чем опиум для народа, удел «темных» старушек и наживающихся на них безсовестных попов. Здесь же все решительно противоречило этой точке зрения. Тот же Евгений Леопольдович, который помогал Юре разобраться в лагерной жизни с момента его прибытия. Образованный человек, петербуржец (он очень не любил, когда его называли ленинградцем), севший в тридцать лет, но к тому времени уже успевший опубликовать цикл своих стихотворений. Поэт и сын поэта, получивший первоклассное, по меркам СССР, образование – к тому же дополненное самообразованием. Уже в лагере, заочно, он стал членом британского Пэн-клуба – за свои репортажи о жизни политзон, которые тайно переправлялись на волю и за границу, а затем звучали на «голосах». «Темным» назвать такого человека было невозможно. А он был православным христианином, искренне и глубоко верующим.
Или отец Антоний, седовласый старец, катакомбный монах. Из своих семидесяти трех лет он тридцать один год провел в лагерях и ссылках. Он совершал богослужение для православной русской общины – за одним из бараков, после того, как мимо проходил патруль… Со старым, дореволюционной печати маленьким служебником, уцелевшим вопреки многочисленным обыскам, отец Антоний начинал молитву – и с ним вместе молились все остальные, ныне зеки, а в прошлом профессора и студенты, заводские рабочие и восставшие против колхозного рабства крестьяне, бывшие власовцы и бывшие красноармейцы. Так же – в своих местах – молились где-то и православные украинцы, и латышские баптисты, и литовские католики. И было ясно Юре, что если Евгений Леопольдович точно не является дураком, то отец Антоний так же точно не может быть мошенником и прохиндеем. Но тогда неизбежно возник вопрос: если это не глупость и не мошенничество, то что? Что дает силу этим людям? Почему ради этого они готовы идти и на смерть, и на то, чтобы десятки лет провести в лагерях (а это, возможно, похуже самой смерти)?..
Он стал задавать вопросы – и стал получать ответы. Именно политзона в Мордовии стала для него тем местом, где он обрел православную веру – сознательную и искреннюю.
