Тут пролетарский предводитель сделал характерный жест обеими руками – жест, который во всем мире означает сексуальное сношение. Евгений смотрел на него в упор.
– Ты чо смотришь? – вступил в разговор второй, несколько более молодой парень из той же компании.
«О! Вот это то, что надо!» – подумал Евгений и мысленно улыбнулся, услышав классическую для гопнических наездов фразу.
– Вы бы успокоились, – тихо, предупредительно-злым тоном сказал он им.
– Чо?! – презрительно бросил главный люмпен.
– Вы бы успокоились, – тем же тоном сказал Евгений.
Все трое пролетариев слегка напряглись, однако напряжение это было не особо сильное. Скорее даже, эта была та легкая, освежающая собранность, которая возникает перед неким приятным, радостным делом. В данном случае, таким делом была разборка с неким церковным хлюпиком (как им казалось) в соотношении один к трем.
– А может, ты успокоишься, а?! – крикнул второй, молодой участник дискуссии.
– Да я-то спокоен, – сказал Евгений.
– Ну так и сиди спокойно, понял!? – продолжал кричать юный гопник.
– А если нет? – спросил Евгений.
– Чо, может, поговорить хочешь, э?!
– А если хочу?
– Ну давай поговорим!.. – ответил глава компании.
Евгений молча встал.
– Давай.
Предводитель люмпенов кивнул в сторону тамбура. Евгений пошел вперед, они – за ним. Они, конечно, специально его пропустили, подумал он, и снова мысленно ухмыльнулся. Они, конечно, думают, что это даст им какие-то преимущества.
Дальнейшее происходило так, как он и предполагал. Когда они зашли в тамбур, один из пролетариев попытался схватить его сзади за шею. Однако прошло менее половины секунды, и гопник уже лежал на заплеванном, в ободранных металлических пупырышках, полу, переломившись в поясе и с воем сжимая руками живот. Двое других, естественно, кинулись на Евгения. Остальное происходило как будто автоматически…
…Спустя три минуты Евгений пришел в себя. Все трое его противников валялись на облупленном суриковом полу тамбура, желтое от грязи окошко на двери, за которым проносились перекошенные домики очередной деревни, было густо перемазано кровью. Кровь была на стенах, кровь была на полу. Евгений понял, что он все еще бьет кулаком по голове главного люмпена, который уже перестал кричать и тихо скулил. Сообразив, что нужды в этом уже нет, он отдернул руку, занесенную для очередного удара.
Он посмотрел на свои руки. Кожа на ладонях и на пальцах давно уже загрубела, однако в этот раз он бил столь сильно, что все равно ее сорвал. Пальцы были в крови – немного своей, но в основном, конечно, чужой.
«Почему так много крови? – промелькнуло в мозгу. – Носы им переломал, что ли?»
Красные пятна были и на лацканах рубашки. И даже четки, которые он намотал на левую руку еще в Санаксарском монастыре, и те были перепачканы в крови. Сплетенный из тугих черных ниток крестик, болтавшийся на запястье, стал бурым и влажным…
Внезапно Евгения охватил страх, страх чрезвычайно сильный, почти панический. Он увидел, увидел со всей пугающей ясностью: вся его прежняя жизнь до монастыря – это был ад. Преисподняя на земле, в которой душа его коптилась не годами, но десятилетиями, столько, сколько он себя помнил. Полтора года назад он из этого ада убежал, но вот, стоило ему выйти за порог обители – и он в него вернулся. И тут он погибнет.
– Я понял, что если вернусь в мир – начнется прежняя моя жизнь, – впоследствии вспоминал он.
Прибыв в Мангазейск, Евгений не поехал в Торей, а сразу же отправился в Епархиальное управление, чтобы выяснить, есть ли в епархии мужские монастыри и можно ли ему туда поступить. Ответ был неопределенным – как раз уезжал один архиерей, должен был вскоре приехать второй, и будет ли он создавать монашеские общины (открытых монастырей еще не было), никто толком не знал. Однако Евгений не рискнул возвращаться в Торей, опасаясь, что прежняя жизнь его там настигнет. Он провел несколько месяцев в Мангазейске, живя при тамошних православных приходах. И как только стало известно, что должен вновь открыться Спасо-Преображенский монастырь, попросился туда. Прошение его было удовлетворено.
* * *
По окончании молебна Евсевий вместе с Майером, в сопровождении своего келейника и Игоря с Евгением, отправился осматривать монастырскую территорию. Менее ста лет назад здесь находилась Духовная миссия, и даже, номинально, резиденция викарного архиерея (который, впрочем, проживал обычно в Мангазейске). Поэтому площадь монастыря, некогда окруженного стенами, была весьма велика. Стены эти, первоначально выстроенные еще в конце XVII века, впоследствии неоднократно возобновлялись и укреплялись. Причины для этого были: если изначально боялись «немирных мунгалов» (от рук которых в свое время погиб не один насельник монастыря), то потом появились иные опасности, иногда весьма специфические. В частности, в пятидесятых годах XIX века спешно прибывшая воинская команда основательно укрепилась тут потому, что ожидали нападения на монастырь большой группы бежавших с каторги поляков, которым, ко всему прочему, удалось раздобыть кое-какое оружие. Нападения, правда, так и не произошло, но скучать ни до, ни после монастырским монахам не приходилось.
А внутри стен стоял большой собор в стиле сибирского барокко. Помимо него и Троицкого храма здесь же находился четырехэтажный братский корпус, двухэтажное здание, где помещались церковно-приходская школа и школа для детей инородцев (так она называлась, хотя вернее было бы ее назвать школой для иноверцев – детей православных тафаларов обучали вместе с русскими детьми в другом месте) и несколько хозяйственных построек. До 1917 года монастырь владел рыбными ловлями, покосами и пахотной землей – в общем, был центром и церковной, и даже культурной и экономической жизни.
Сейчас же от этой маленькой империи осталось совсем немного. Единственным относительно неповрежденным зданием, которое удалось реанимировать и начать использовать по первоначальному назначению, была Троицкая церковь. Там братия совершала обычный монастырский богослужебный круг. Спасо-Преображенский собор стоял без крестов. Купол был снесен, а с ним снесена и старая крыша. Вместо нее много лет назад колхозные власти сделали другую, «елочкой», как на дачном домике. Но она давно прохудилась, и зимой внутри храма лежал снег, а по весне по стенам, на которых еще сохранялась штукатурка восемнадцатого столетия, журчали потоки талой воды. Келейный и школьный корпуса были снесены до основания, снесена была и большая часть стен. В общем, монастырский архитектурный комплекс, который государство передало епархии, был в основном не монастырем, а территорией монастыря.
Именно это и старался максимально наглядно показать Евсевий Майеру. Впрочем, особо стараться и не пришлось, ибо тут, действительно, все было очевидно. Игорь, молча сопровождавший архиерея и его гостя во время этой экскурсии, размышлял про себя: «Вот уж, в самом деле, мерзость запустения на святом месте… Как это все восстанавливать?.. А может, это и к лучшему, и слава Богу! Можно будет спокойно жить, спасаться, ничто не будет отвлекать, а возрождаться все это будет постепенно, медленно… И слава Богу!»
