Алексей замолчал. Его собеседник, в чьих руках находилась его курсантская судьба, начал по новой:
– Я тебе уже сказал: все уже установлено. Насчет Жданка в том числе… А тебя вызовут на днях, допросят… Вот и скажешь: так, мол, и так, Жданок… Бутылкой шампанского ударил сотрудника милиции…
– Товарищ полковник! Курсант Жданок никого и ничем не бил! – выпалил Алексей. Ему уже было ясно, что от него требуется: Мартынов явно нарвался, и нарвался крепко. Силенок его родителя, чтобы его отмазать, явно не хватает (к тому же, судя по некоторым оговоркам начальника факультета, милицейский лейтенант тоже попался какой-то непростой). Стало быть, вместо Мартынова решили сделать козлом отпущения Жданка, благо ни связей, ни какой-либо иной особой ценности у него не было.
– Хочешь сказать, что я вру?
– Никак нет.
– Ну тогда и… Сообщи все что нужно, – полковник говорил заметно тише. Алексею показалось, что ему это тоже дается с трудом.
– Нет! – ответил Сормов.
– Да ты думаешь, что ты говоришь, щенок?! – внезапно сорвался начальник факультета. – Ты понимаешь, что сам под суд пойдешь?! Пошел вон, кретин!
Алексей выскользнул за дверь. Следующие два часа были одними из самых тяжелых в его жизни. Он отказался оговаривать Жданка. А что будет, если Жданок его оговорит? Если ему предложат то же самое, но он – согласится? И не лучше ли было согласиться самому? «Ну, это уж нет!» – много раз мысленно повторял Алексей. И во время беседы с начальником своего факультета, и после нее, оглушенный угрозами и требованием оговорить товарища, он все время вспоминал своего отца. Отца, подражая которому, он и решил идти на воинскую службу. И который с детства повторял ему:
– Нужно бороться со всякой несправедливостью! Со всяким нарушением законности! Именно к этому призван каждый коммунист!
Алексей сам себя считал коммунистом (комсомольцем он, конечно же, был). Но всего важнее было то, что бороться против несправедливости, бороться всегда и везде, от него требовал его отец, столь рано покинувший этот мир, и которого он продолжал любить в равной степени и сильно, и болезненно. Предать товарища? Пусть даже и дурака? «Нет!» – вновь и вновь повторял он.
Через два часа его снова вызвали к начальнику факультета.
– Разрешите? – снова сказал он в открытую дверь. Вместо ответа ему кивнули. Несколько секунд в комнате царило молчание. Потом хозяин кабинета неожиданно тихо сказал:
– Садись.
Алексей осторожно сел на краешек стула.
– Ну что, надумал?
– Да… Нет.
– Что «да-нет»? – с усталой, но беззлобной иронией переспросил начальник факультета.
– Курсант Жданок… Не бил! – выдавил из себя Алексей. Его собеседник махнул рукой.
– Послушай, Сормов, – начал он тем же тихим, спокойным голосом. – Ты же не дурак. Сам видишь, как оно закрутилось… М-да… Ты не думай, что с ним из-за этого что-то такое страшное случится. Ну, вылетит этот Жданок из института, так и давно пора, я таких знаю, все равно не доучится. Вытянут его там на условный срок или еще как-нибудь. А может, и условного не будет. Еще и служить будет, только, слава Богу, не военным переводчиком! Ты там, главное, подтверди, что скажут, и все…
Алексей продолжал молчать.
– Прямо говоря, мне лично ты симпатичен, – продолжал начальник факультета. – Ивану Герасимовичу, кстати сказать, тоже.
Иваном Герасимовичем звали генерала – отца Александра Мартынова.
– В институте ты на хорошем счету. Все преподаватели о тебе хорошо отзываются, – продолжала течь успокоительная, даже льстивая речь. – Будущее у тебя светлое. Ну и сам должен понимать: хорошим людям поможешь – хорошие люди в долгу не останутся. В Москве устроишься, в загранку поедешь…
Сормов не отвечал, внимательно, не шевелясь слушая обращенные к нему слова.
– Петр Иванович, помню, за тебя просил… Хороший человек, неудобно получается. Мать, говорил, у тебя одна осталась, кроме тебя и помочь некому. О ней бы тебе подумать надо, Леша! – с неожиданно фамильярной теплотой завершил полковник.
Снова в кабинете повисла тишина. Было слышно, как за окном завывает осенний ветер, а где-то вдалеке изредка раздаются автомобильные гудки.
– Ты в эту историю сам влез, – резюмировал начальник факультета. – И теперь только от тебя зависит, как ты из нее выйдешь: либо все у тебя будет хорошо… Прямо скажу, даже очень хорошо, либо вылетишь вон из института. Решай.
– Нет, – тихо ответил Алексей.
– Уверен?
– Уверен.
И опять в кабинете воцарилось молчание. Прошла минута, другая. Наконец начальник факультета снова обратился к нему:
– Не передумал?
– Нет.
Немолодой уже полковник тяжело вздохнул.
– Что же, уговаривать не буду. Выбрал сам. Можешь идти.
Алексей уже взялся за ручку двери, когда услышал у себя за спиной тихие слова:
– Правильный ты парень, Леша. Но дурак. Дурак!
Он не стал оборачиваться.
Через несколько дней «за устроенный в ресторане дебош» Алексей Сормов был отчислен из ВИИЯ и весной следующего года призван в ряды Советской армии. Потом остался на сверхсрочную, а спустя несколько лет смог заочно окончить военное училище, что принесло ему офицерские погоны. При этом он старался, сколько мог, не бросать занятия языком и, кочуя по гарнизонным городкам Средней Азии, неизменно таскал с собой самоучитель китайского языка вкупе с объемным словарем и парой справочников по грамматике. Все командиры, под началом которых он служил, ценили его как толкового и исполнительного офицера, к тому же почти непьющего, но при этом считали его немного «не от мира сего». И в общем, они были правы. Сормов не гонялся за дефицитными вещами, у него не было вкуса к деланию карьеры. Зато в свободное время, помимо занятий китайским языком и фарси (которым он увлекся, находясь на службе в Таджикистане), он собирал гербарии и ловил насекомых, составляя из них внушительные коллекции, которые, впрочем, все раздаривал или просто оставлял в тех воинских частях, где служил.
По партийной линии ходу ему не дали: подобно своему отцу, он очень хорошо изучил марксистко-ленинский книжный канон и был искренним, можно сказать, верующим коммунистом. И по этой-то причине его было невозможно подвязать на любое сомнительное дело, заставить на что-то закрыть глаза, что-то «замазать» или «подмазать». Он неизменно отвечал формулировками из Устава партии… И отказывался. Правда, в отличие от своего родителя, не начинал борьбу за правду и не пытался искоренить беззаконие, а просто отходил в сторону, зарубая себе всякую перспективу карьерного роста и еще более укрепляя свою репутацию советского юродивого.
Женился он тоже «не как все» – тогда, когда ему было уже далеко за тридцать, что, по тогдашним советским меркам, было очень поздно. Но, однако, женился удачно – в том смысле, что зажили тихо и мирно, без ссор и скандалов.
