…А праздничная трапеза потихоньку подходила к концу. Была она долгой, но ничего запоминающегося, кроме разве пения колядок на украинском, не произошло. «Нашему Владыке многая лета!» – «Нашему имярек многая лета!», повторенное по многу раз… Типовые тосты – в первую очередь, конечно, за дорогого и замечательного Владыку… Потом – слова о значении праздника, о строительстве собора… Все было очень солидно, официально – и скучно.
* * *
– Благослови, отче! – привычно сказал Шинкаренко, приветствуя своего старого приятеля – благочинного, отца Кассиана, в среду на Святках, в районе обеда, зашедшего в старое здание Епархиального управления. Тот, как всегда, отрывистыми движениями благословил его, после чего дал руку для целования. Отец Кассиан Кассианом стал недавно – до Рождественского поста он был иереем Василием Васильевым, целибатным священником. Теперь же он принял монашество. Официальная версия, которую он нехотя озвучивал тем знакомым, кто мог задавать ему личные вопросы, звучала так:
– Надо было это заканчивать. Что такое целибат? Ни туда ни сюда. Надо было определяться.
А поскольку, как священник, права повторно жениться он не имел, то определиться он мог только в сторону клобука. Со всех сторон это было правильно, и никто с этой версией поспорить не мог, по крайней мере громко и вслух. О том, чтобы принять монашество, отец Василий начал заговаривать с Евсевием буквально через месяц после того, как тот прибыл на мангазейскую кафедру. И встретил горячее сочувствие: епископ, сам большую часть жизни проведший в монастырях, христианскую жизнь в миру считал не вполне духовно полноценной. Как минимум не идеальной. И всякий, изъявлявший стремление к монашеству, мог рассчитывать на его понимание. А уж священник-целибат, тем более благочинный – в первую очередь. К тому же Евсевий почти сразу решил сделать его наместником монастыря.
Некоторое время отец Василий готовился (по крайней мере считалось, что готовился) к постригу, и зимой 2002 года архиерей решил, что – пора. Благочинный из иерея стал иеромонахом, которому дали имя Кассиан – в честь одного из святых, особо почитаемых в той обители, где ранее был архимандритом Евсевий.
Впрочем, помимо версии самого благочинного о его монашестве, существовала еще одна точка зрения, которую в очень узком кругу огласил отец Игнатий:
– В архиереи чудо наше собралось, – отозвался он о благочестивых устремлениях теперь уже иеромонаха Кассиана. – Сомнительно, чтобы у него что-нибудь вышло. В Москве молодых архимандритов, с деньгами и со связями, полно. Это нам тут он страшен. А там… Там такого навалом.
Что же касается истинных намерений благочинного, то там было намешано всего понемножку.
Он действительно был не чужд некоего стремления к упорядочиванию своего жития и придания ему, так сказать, более духовной направленности. И даже питал надежду, что новая, монашеская жизнь позволит ему преодолеть некоторые старые грехи, к которым он привык, но которые все же его тяготили. Но при этом отец Василий, ставший отцом Кассианом, был не чужд и карьерных устремлений. Он прекрасно понимал, что с архиереем, управлению которого присущ монастырский стиль, ему будет проще подниматься вверх, имея на своей голове клобук. А там, глядишь, вместе с клобуком на горизонте появится и панагия. Да, сколько-нибудь серьезных связей в Москве у него нет – и это минус. Но при этом он может очень хорошо укрепиться здесь, в Мангазейске – а это уже будет жирный плюс. Если он станет вторым человеком после местного Владыки, да еще и заручится поддержкой областных властей, глядишь, все это и перевесит московские связи московских архимандритов…
В результате такого смешения мотивов в голове благочинного поведение его приобрело своеобразные черты. Так, он стал воздерживаться не только от употребления мяса (что в русской монашеской традиции считается обязательным), но даже и рыбы, даже и в непостные дни.
– Отец Кассиан, сегодня-то можно, – говорил ему Шинкаренко, когда они оказывались за одним столом в трапезной.
Но благочинный только сдержанно улыбался и продолжал задумчиво жевать овощи.
Претерпели изменения и его отношения с Натальей Юрьевной.
– Все! Теперь ничего не будет. Ясно? – строго сказал он ей.
Та кивнула головой:
– Ясно…
И не стала ни противоречить, ни расстраиваться. В житейских делах она была женщиной опытной и потому не сомневалась, что рано или поздно все вернется на круги своя.
Истощенный первыми признаками нехватки белковых жиров и спермотоксикоза, отец Кассиан попробовал было бороться с ними посредством смирения и молитвы, но борьба как-то не задалась. И тогда он стал психологически разряжаться более тривиальными способами, в результате чего количество замечаний, которые он делал нижестоящим (а кроме архиерея в церковном Мангазейске по отношению к нему все были нижестоящими), возросло многократно.
Вот и сейчас, беззвучно благословив Шинкаренко, он хмурым взором окинул свою бывшую базу (новое Епархиальное управление как раз достраивалось, и он стал одним из первых, кто переехал в новый кабинет).
– Бардак тут у вас, – заметил он.
– Бардак, – ответил Сергеич.
– Ты б навел порядок.
– Какой порядок при переезде? – парировал Шинкаренко. – И вообще, главным тут отец Евгений Панасюк. Вот к отцу Евгению Панасюку и все вопросы.
В связи с переездом Епархиального управления в новое здание старое пока что решили оставить редакции «Православного Мангазейска», главредом которого был Панасюк.
– Эх, Сергеич! – с иронической укоризной сказал благочинный. – Смиренней нужно. Мягче. Мягче!
Впрочем, отца Евгения он тоже недолюбливал. Во-первых, потому, что он в принципе особо никого не любил; во-вторых, потому, что вскоре после прибытия на мангазейскую землю Панасюка стали недолюбливать очень и очень многие. В значительной мере по той же причине, по какой в свое время не любили и отца Филимона: Панасюк, прибывший из Центральной России, из старой и крупной епархии, да еще и из кафедрального города, имевший за плечами очно оконченные семинарию и академию, на мангазейцев смотрел со снисходительностью колониального администратора, вынужденного заниматься просветительской работой среди малограмотных туземцев. Отчасти в этом были виноваты и сами туземцы: сразу же после приезда отца Евгения вся местная околоцерковная интеллигенция постаралась с ним подружиться, а приходские тетки прониклись к нему почтением и пошли к нему на исповедь (они всегда так поступали, когда на горизонте появлялся новый интересный поп – с не совсем обычной биографией или просто хорошо подвешенным языком). В результате Панасюк почувствовал себя местной звездой, белым человеком, которого аборигены приняли за божество и которому оказывают соответствующие почести. Его это вполне устраивало. И он не посчитал нужным скрывать, что его это устраивало и что он считает такой порядок вещей единственно возможным.
А вот это уже было ошибкой, фатальной ошибкой. Мангазейцы, как и всякие провинциалы, обладали известным пиететом по отношению ко всякому человеку из Москвы и вообще «с запада». Но играть на этих чувствах следовало очень умело, внешне демонстрируя свое стремление стать своим и уважение к местным нравам. А Панасюк не просто не скрывал, что мангазейцы ему неинтересны, но и открыто демонстрировал свое пренебрежение здешней публикой. Что особенно бросалось в глаза, потому что для подобных демонстраций у него был рупор – епархиальная газета. С тех пор как отец Евгений стал главредом, со страниц «Православного Мангазейска» почти полностью исчезли статьи местных авторов и материалы о мангазейской церковной жизни и церковной истории края. Вместо них полосы заняли перепечатки из книг и с православных сайтов, которые изредка разбавлялись колонками за авторством самого Панасюка. Это задело за живое кружок мангазейских церковных интеллигентов, уже не один год публиковавшихся в епархиальной газете. Кульминацией же стала история с одной местной преподавательницей, кандидатом наук. Однажды она слегка переработала свой доклад, сделанный на одной научно-практической конференции, и решила опубликовать его в «Православном Мангазейске».
