– Гриша! – не раз говорил ему отец Игнатий. – Ты б с ума не сходил. Побереги здоровье.
Но Григорий либо отмалчивался, либо, смущенно улыбаясь, тихо говорил:
– Ничего! Ерунда!
Отдыхом же у него считалось поехать на полдня домой к родителям – чтобы попахать еще и там.
Понятно, что сверх этого времени у него не оставалось решительно ни на что. А уж тем более – на обычных, светских женщин, которые ему нравились, но с которыми он сталкивался не чаще, чем, например, среднеарифметический житель мегаполиса сталкивается с аистами или журавлями. И так же, как такой житель практически ничего не знает о повадках аистов и журавлей, Григорий ничего не знал о том, как строить общение с обычной женщиной.
Но он отчаянно пытался, полагаясь на скудный ресурс природного такта, инстинкт и набор простых рецептов, почерпнутых из вековой народной мудрости. Последнее часто оказывалось фатальным. Так, он был убежден, что женщины любят силу и решительность. По этой причине он очень решительно посватался к одной девушке с внешностью южной красавицы-вампа и почти дописанной кандидатской. Чем удивил ее до степени ужаса. Заметив, что сватовство не задалось, он решил увеличить градус решительности:
– Вот, я пойду в церковь и не выйду оттуда, пока ты не согласишься за меня замуж пойти!
И засел в Свято-Воскресенском храме. Девушка с недописанной диссертацией бежала от него, а потом еще и нажаловалась своим друзьям, которые нажаловались Евсевию, и все окончательно завершилось выговором Григорию. Который как был, так и остался холостым.
Надо отдать справедливость и Григорию – к подобного рода перформансам он прибегал не слишком часто. Чаще он пытался понравиться своей потенциальной невесте, заводя с ней разговоры (что было не слишком-то просто при его косноязычной и сбивчивой речи) и улыбаясь как можно шире. Именно эту тактику он избрал, когда на епархиальном горизонте появилась Алла. Тот факт, что по своему происхождению она принадлежала, мягко говоря, к существенно более высокой социальной страте, его ничуть не смущал. Да и он видел ситуацию иначе. Высокая социальная страта была где-то за горизонтом, временным и географическим. А здесь и сейчас, на приходе Свято-Воскресенского храма, он был самым видным (из неженатых) мужчин. И то, что Алла находилась в шаговой доступности, делало ухаживание за ней более простым. (Разумеется, только в теории.) Так что Гриша пытался с ней разговаривать, иногда и не без успеха, улыбался широко-широко и грозился в обозримом будущем подарить электрочайник, которого Алле в ее хибаре действительно недоставало.
Что же до Аллы, то она воспринимала все эти карикатурные шевеления архиерейского иподиакона как некий забавный фон, на который она и внимания-то почти не обращала. К тому же и пересекались они с Григорием крайне редко и всегда случайно (по крайней мере, со стороны Аллы речь точно шла лишь о случайных пересечениях). Казалось, что всю эту ерунду и заметить-то со стороны сложно.
Но вот, однако, заметили. «Кто-то настучал…» – решила Алла, готовясь ко сну. Другого объяснения быть не могло. Кто-то обратил внимание на неуклюжие телодвижения Гриши, доложил об этом, да еще и доложил так, что вышел чуть ли не разврат. «Разврат с Гришей… Фу, бля! – мысленно прокомментировала Алла. – И чей-то это пытливый ум до такого додумался?.. А впрочем, я догадываюсь…»
Догадаться действительно было не так уж сложно.
* * *
Вечерняя служба закончилась. Отец Игнатий, придерживая кончиками пухлых пальцев края игуменской мантии, вышел на амвон и произнес стандартное: богослужение закончено, литургия начнется как обычно, в восемь утра. Прихожане, до того сохранявшие молчание, оживились, начали переговариваться друг с другом, и Свято-Воскресенский храм наполнился тихим гулом. Отец Игнатий чинно, но при этом и быстро вошел в алтарь, быстренько повесил на крючок свою игуменскую мантию и, окинув взором нескольких алтарников, начавших обычную вечернюю уборку, перекрестился и вышел на солею.
Прихожане понемногу расходились. На хорах с сухим треском захлопывались книги, хлопали дверцы книжных шкафов и одна за другой тухли лампочки. Обычный будний день и такая же обычная, рядовая, служба. Такие дни и такие богослужения отец Игнатий любил больше всего. Архиерейские службы раздражали своей суетой, особенно обременительной в тесном пространстве Свято-Воскресенского храма. До 1917 года это был римско-католический костел, к тому же построенный на кладбище (а Московской Патриархии его передали уже после войны, в 1946 году). Маленький храм маленькой общины, пространство которого изначально было никак не приспособлено для византийского обрядового размаха. Для иерейского чина он подходил вполне, а вот от архиерейского, кажется, начинали трещать стены, особенно в дни больших праздников. Да дело и не только в кубатуре: если бы все было налажено, чинно и спокойно, то суеты можно было избежать. Но налаженности-то и не было. Пономари, которых набирали из числа учащихся Пастырских курсов, первые полгода вообще толком ничего не соображали, вызывая истерики у старшего иподиакона (ибо за все упущения Преосвященный спрашивал с него и с настоятеля). К концу обучения они начинали более-менее разбираться в происходящем в алтаре – но тут как раз подходил их срок, кого-то рукополагали, кого-то нет, но все они покидали Свято-Воскресенский храм, и все начиналось по новой. Так что суета и нервотрепка стали постоянными спутниками архиерейских богослужений. Сверх того, Евсевий, верный своему принципу, что молитвы много не бывает, в полном соответствии с Типиконом распорядился заменить все полиелейные службы всенощными бдениями. А с недавних пор заимел привычку служить не просто всенощное, но всенощное с акафистом. Такие службы иногда затягивались до десяти часов вечера.
«Благочестия великое таинство!.. – иронически рассуждал отец Игнатий. – Оно, конечно, дело хорошее. Только вот архиерей к службе пришел, помолился, с акафистом или без акафиста, и ушел. У него там уже и стол накрыт к ужину, и все у него там готово. И утром так же – помолился, сказал проповедь про строительство собора и искалеченную грехом душу и поехал. А у меня, например, стол никто не накроет. И даже чайник не вскипятит. И после службы все время надо куда-то бежать. И служить нужно не тогда, когда Бог на душу положит, а семь дней в неделю…»
Тут он даже немного скривился. Попов не хватало, но это лишь полбеды. Недавно Евсевий, как и предвидел отец Игнатий, рукоположил Владимира Ревокатова во священники. Теперь отец Владимир должен был служить обязательный сорокоуст – сорок дней подряд совершать все утренние и вечерние богослужения. Это древний благочестивый (без дураков, благочестивый) обычай, по сути – священническая практика, за время которой новопоставленный иерей должен «обкатать» свои знания, навыки и умения. За первой литургией за отцом Владимиром следил архиерей (как, собственно, и положено). Потом смотрел отец Игнатий. Дальше, по логике вещей, Ревокатов должен был все делать самостоятельно. Но Евсевий, понаблюдав, как именно он это делает, благословил отцу Игнатию пребывать с ним неотлучно на протяжении всего сорокоуста.
«Рукоположил этого дебила, а мне теперь за ним бегать! – мысленно ворчал отец настоятель. – Что ж на меня-то стрелки перевел? Сам бы с ним молился, заодно и посмотрел, кого хиротонисал».
