«Наводнение 1802 года – одно из незабываемых воспоминаний в жизни парижан, достигших восьмидесятилетнего возраста. Грязь разлилась крест-накрест по площади Победы, где возвышается статуя Людовика XIV; она затопила улицу Сент-Оноре из двух выходных отверстий клоаки на Елисейских Полях, улицу Сен-Флорантен из отверстия на Сен-Флорантен, улицу Пьер-а-Пуассон из отверстия на улице Колокольного Звона, улицу Попенкур из отверстия над мостиком Зеленой Дороги, Горчичную улицу из отверстия на улице Лапп; она заполнила сточный желоб Елисейских Полей до уровня тридцати пяти сантиметров. В южных кварталах через водоотвод Сены, гнавший ее в обратном направлении, она прорвалась на улицу Мазарини, улицу Эшоде и улицу Марэ, где растеклась на сто девять метров и остановилась за несколько шагов от дома, где жил Расин, выказав таким образом больше уважения к поэту XVII века, чем к королю. Наводнение достигло наиболее высокого уровня на улице Сен-Пьер, где грязь поднялась на три фута выше плит, прикрывающих выходные отверстия сточных труб, а наибольшего протяжения – на улице Сен-Сабен, где она распространилась на двести тридцать восемь метров в длину».
Первая попытка исследовать тенета парижских клоак принадлежит французскому королю Генриху II из династии Валуа (1519–1559). В наши дни трудно сказать, насколько успешной оказалась разведка Филибера Делорма (а именно этому человеку король поручил инспекцию подземных свалок Парижа), ибо все карты и путеводители (если таковые имелись в наличии) давным-давно растаяли в пыльных архивах. И только без малого триста лет спустя нашелся смельчак, рискнувший спуститься в парижские катакомбы.
Гюго рассказывает, как однажды в 1805 году на прием к императору Наполеону Бонапарту явился на утренний прием министр внутренних дел и заявил буквально следующее.
«– Государь, – сказал Наполеону министр внутренних дел, – вчера я видел самого бесстрашного человека во владениях вашего величества.
– Кто же это? – резко спросил император. – И что он сделал?
– Он задумал сделать нечто невозможное, государь.
– Что именно?
– Исследовать клоаки Парижа.
Такой человек действительно существовал, и звали его Брюнзо».
Неутомимый Брюнзо обследовал всю клоаку от верховьев и до устья. Он отыскал клеймо, оставленное Делормом в 1550 году, прошел крытыми сводами XVII и XVIII веков и тщательно обследовал ветхую кладку окружного водостока, проложенного еще в 1412 году. Его беспримерный поход был самым настоящим подвигом, перед которым бледнеют успехи маленького капрала
[117] под Маренго, Нови и Аустерлицем. Работая в полной тьме, в атмосфере удушливых испарений, он был вынужден совмещать разведку с очисткой. Приходилось разгребать непролазную вековую грязь и одновременно производить измерения: фиксировать стоки, отсчитывать решетки и смотровые колодцы, наносить на карту места разветвлений и новых каналов, указывать очертания подземных водоемов, обозначать координаты мелких притоков главного рукава, определять их нивелировку, высоту и ширину. Фонари едва тлели и поминутно гасли в ядовитых испарениях, а неверный грунт вдруг неожиданно расседался, проваливаясь в бездонную пропасть. Местами стены были покрыты отвратительными грибными наростами, мертвенно-белыми, как лягушачье брюхо, а под ногами сновали крысы величиной с небольшую кошку. Изыскания Брюнзо продолжались целых семь лет – с 1805 года по 1812 год.
Первопроходцев, рискнувших окунуться во мглу и смрад парижской клоаки, иногда подстерегали опасности совершенно особого рода. Мерзкая живность, кишащая в топком иле, вонючая жижа, хлюпающая под ногами, и нестерпимое зловоние – это сущие пустяки по сравнению с грозными плывунами, которые разверзаются нежданно-негаданно, чтобы проглотить беспечного ходока. Что такое плывун? Это зыбучие пески, упрятанные под землю. И хотя феномен зыбучих песков не понаслышке знаком жителям Бретани или, скажем, Шотландии, но и на старуху бывает проруха.
На прибрежной отмели во время отлива неосторожного путника нередко подстерегает смертельная опасность. На первый взгляд отмель как будто суха, под ногами – слежавшийся плотный песок, но при каждом шаге, едва только приподнимешь ногу, след тут же заполняется водой. Казалось бы, пока ничто не предвещает беды, и только каким-то шестым чувством путник вдруг угадывает, что каждый следующий шаг дается ему со все бо́льшим трудом. Он начинает волноваться и уже с некоторой тревогой поглядывает на берег, как вдруг неожиданно проваливается сразу по щиколотку. Песок словно превратился в некое подобие липкой смолы, которая держит так же прочно, как стальной медвежий капкан. Человек бросается влево, вправо и немедленно увязает сначала до колен, а затем по пояс. И тогда он с ужасом понимает, что попал в зыбучие пески, что у него под ногами та жуткая стихия, которая и не земля, и не вода, а что-то иное, текучее и вязкое одновременно, и откуда нет и не может быть спасения. Проходит совсем немного времени, и он с головой окунается в бездонную трясину, только ласковый морской бриз треплет пряди волос, торчащие из песка. Иногда пески засасывают всадника вместе с лошадью, пишет Гюго, иногда возницу вместе с повозкой. Это совсем не то же самое, что сгинуть в морской пучине: здесь человека затопляет былинная мать сыра земля, вволю напоенная океаном.
Нечто подобное иногда случается и под землей, в топких галереях клоаки, когда в рыхлые породы, залегающие под настилом тоннеля, просачиваются вездесущие грунтовые воды. И тогда настил, будь он сложен из каменных плит, как в старинных водостоках, или из бетона на известковом растворе, расседается и сползает в бездну. Это и есть плывун. Глубина такого провала может достигать нескольких десятков метров и более, а порой чистильщикам выгребных ям так и не удавалось отыскать дно. Гибель в стылом чреве этой трясины, напоминающей царство теней древних греков, где обитали души умерших, страшна вдвойне. Если на морском берегу тонущий вдыхает полной грудью напоенный ароматами свежий воздух, то здесь, во «мрачных пропастях земли», его со всех сторон окружают непроглядная тьма, убийственный смрад и ядовитые испарения.
Самоотверженный труд Брюнзо положил начало реконструкции парижской клоаки. Проводились земляные работы, закрывались открытые стоки, прокладывались новые линии, обустраивалось дно старых штреков, чтобы обеспечить бесперебойное течение воды, однако все это были по большому счету полумеры, пока в 50–60-х годах позапрошлого века за дело не взялся префект Парижа барон Османн. Между прочим, он вплотную занялся не только канализацией, но и городскими свалками, и это отдельная, ничуть не менее увлекательная история. С 1781 года весь Париж обслуживала, по сути дела, одна-единственная городская свалка Монфокон, расположенная на северо-востоке столицы. Это было поистине жуткое место, как будто сошедшее со страниц дантова «Ада», ибо когда-то здесь стояли виселицы, и трупы казненных гнили и разлагались вперемешку с дохлым зверьем посреди терриконов мусора, карабкающихся все выше и выше. Вдобавок сюда же, в Монфокон, везли туши едва ли не со всех парижских скотобоен. Юджин Вебер пишет:
«К 1840 году здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, питавшихся неиссякающими потоками крови. Червей продавали рыбакам, а процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда – в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу».
