Родзянко Михаил Владимирович, председатель Государственной Думы:
«Отречение было подписано 2 марта 1917 года.
Здесь уместно самым категорическим образом отвергнуть и опровергнуть все слухи о том, что командированными лицами производились какие-то насильственные действия, произносились угрозы с целью побуждения Императора Николая II к отречению.
Вышеприведенный мною дневник Царя не оставляет в этом никаких сомнений, и я с негодованием отвергаю все эти слухи, распускаемые крайними элементами, о наличии подобных действий со стороны лиц, безупречных по своему прошлому за время своей государственной деятельности».
Новость об отречении Николая II вызвала восторг среди матросов, и тут же начались бесчинства. На линкоре «Андрей Первозванный» был убит вахтенный лейтенант Г.А. Бубнов, отказавшийся менять Андреевский флаг на революционный красный. Там же был застрелен контр-адмирал А.К. Небольсин. Также был убит комендант Свеаборгской крепости В.Н. Протопопов.
3 (16) марта рано утром императорский поезд отбыл из Пскова обратно в Могилев.
В тот же день великий князь Михаил Александрович, младший брат Николая II, отказался принять корону. С колебаниями было покончено после переговоров с представителями Госдумы во главе с М.В. Родзянко, заявившими, что в случае принятия им престола в столице разразится новое восстание, и никто не сможет гарантировать Михаилу Александровичу безопасность. Присутствовавший при этом депутат П.Н. Милюков возражал против отказа великого князя от власти, а А.Ф. Керенский умолял его «принести жертву во имя России».
Милюков Павел Николаевич, политический деятель:
«Свидание с великим князем состоялось на Миллионной, в квартире кн[язя] Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены временного комитета. Гучков приехал позже. Входя в квартиру, я столкнулся с великим князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой, не очень складно импровизированной: “А что, хорошо ведь быть в положении английского короля. Очень легко и удобно! А?” Я ответил: “Да, Ваше Высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию”. С этим оба и вошли в комнату заседания. Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, мотивируя необходимость отказа от Престола! Он был уже очевидно распропагандирован – отнюдь не в идейном смысле, конечно. После него в том же духе говорил Керенский. За ним наступила моя очередь. Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть – и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия Учредительного собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия. Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей – и все за отказ от престола. Тогда, вопреки страстному противодействию Керенского, я просил слова для ответа – и получил его. Я был страшно взволнован неожиданным согласием оппонентов – всех политических мастей. Подошедший Гучков защищал мою точку зрения, но слабо и вяло. К этому моменту относится импрессионистское описание Шульгина <…> Я был поражен тем, что мои противники вместо принципиальных соображений перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента… Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру за всю Россию – и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно, и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это – единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого… Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния… Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: “Ваше Высочество, вы – благородный человек! Теперь везде буду говорить это!” Великий князь, все время молчавший, попросил несколько минут для размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним наедине. Результат нужно было, конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянки».
Гучков Александр Иванович, политический деятель:
«Когда последовал отказ, я заявил, что не войду в состав Временного правительства. Но меня стали упрашивать, не исключая Керенского, и у меня было ощущение, что, если я не пойду, это будет дезертирством. Оставаясь верным своему прошлому, после отказа великого князя я не должен был пойти во Временное правительство».
Набоков Владимир Дмитриевич (1869–1922) – юрист, политический деятель и публицист, один из организаторов и лидеров Конституционно-демократической партии. Отец известного писателя Владимира Набокова. После Февральской революции – управляющий делами Временного правительства.
Набоков Владимир Дмитриевич, политический деятель:
«Надо было располагать реальными силами, на которые можно было бы безоглядно рассчитывать и безусловно опереться. Таких сил не было. И сам по себе Михаил был человеком, мало или и совсем не подходивший к той трудной, ответственной и опасной роли, которую ему предстояло сыграть. Он не обладал ни популярностью в глазах масс, ни репутацией умственно выдающегося человека. Правда, его имя было незапятнано, он остался непричастным всем темным перипетиям скандальной хроники распутинской – он даже некоторое время был как бы в оппозиции, – но всего этого, конечно, было недостаточно для того, чтобы твердой и уверенной рукой взяться за руль государственного корабля. Я не вижу тех элементов, которые его бы поддержали, – не во имя своих личных интересов, а во имя интересов высших. Кадеты <…> такой опорой не могли быть. Бюрократия, дворянство, придворные сферы? Все это было совсем не организовано, совершенно растерялось и боевой силы не представляло. Наконец, приходится считаться с тем общим настроением, которое преобладало в эти дни в Петербурге: это было опьянение переворотом, был бессознательный большевизм, вскруживший наиболее трезвые умы. В этой атмосфере монархическая традиция, лишенная к тому же глубоких элементов внутренней жизни, не могла быть действенной, объединяющейся и собирающей силой…
