Голый и мокрый, ходил потом по пустым гулким комнатам, ветер гладил кожу, дубовый пол приятно пружинил под босыми ступнями: как будто дом был не дом, а корабль, палуба кренилась, надо было во что бы то ни стало держать носом к волне, а далеко впереди, у чёрно-синего горизонта, уже можно было рассмотреть в бинокль зелёные горы и золотые берега нового и лучшего мира.
Когда сел в такси – ощутил внезапно глубокую усталость, почти измождение. Закрыл глаза. Очнулся от того, что водитель деликатно тряс его за плечо.
– Уважаемый… Э, уважаемый… Приехали…
На ватных ногах поднялся на этаж. Осторожно открыл дверь; думал, в квартире опять гости, беззаботные люди искусства; но на этот раз тихо было в комнатах.
Гера вышла деловая, серьёзная, волосы упрятаны под косынку, на пальцах разноцветные пятна краски. Обнялись коротко.
– Я сразу спать, – сказал он. – Извини.
– Конечно, – сказала Гера. – Я постелила свежие простыни. Отдыхай.
Через три минуты Знаев уже был далеко от Москвы, в другой стране, в особенном мире, управляемом особенными законами.
45
Казарменная норма – +17°С.
Постоянно хочется есть, спать и согреться.
Эти три проблемы взаимосвязаны.
Сытый солдат не так чувствителен к морозу. Или: сон хорошо помогает бороться с голодом.
Громко стуча каблуками, в центр казармы выходит сержант Ахмедов.
– Батальон, подъём!!! – ревёт он.
Устав срочной службы предусматривает все бытовые и житейские ситуации, происходящие с солдатом. Даже пробуждение. Услышав команду, солдат должен взять одеяло за верхние края, вместе с простынёй, и отбросить от себя таким образом, чтобы и одеяло, и простыня повисли в ногах на спинке койки, и развеялись скверные ночные газы, пропитавшие постель.
Две сотни босых ступней ударяют в холодный пол.
Трое или четверо из тех, кто спит на втором ярусе, очнулись не до конца – и обрушиваются на головы тех, кто спит на первом ярусе.
До ушей рядового Знаева доносится глухая ругань на пяти или шести языках народов СССР.
Холод мгновенно пробирается под нижнюю рубаху; увы, сейчас её надо снять через голову, остаться голым по пояс, схватить полотенце, зубную щётку – и срочно бежать в туалет, а потом в умывальную комнату.
За дверями казармы стужа. Нынче утром термометры показывают минус двадцать восемь по Цельсию.
Ничего не слышно, кроме хруста снега под двумя сотнями подошв.
Процесс отлива должен происходить только в уборной – а вот и она, в ста шагах от казармы, длинный дощаный сарай с односкатной крышей. Внутри – в унисон звонко журчат жёлтые струи, с каждой секундой народу всё больше, вокруг каждого очка теснятся по нескольку полуголых воинов, вибрирующих от холода и тоски по дому; некоторые, особо ушлые, успевают закурить; аммиачный пар скрывает детали, хмурые лица, упрямо сжатые рты. Сделал дело – тут же уходи, за твоей спиной ещё дюжина невменяемых от холода воинов дожидается своей очереди, а кому не хватает терпения – справляют нужду рядом с сортиром, хотя за такое святотатство положена весомая затрещина от сержанта и наряд вне очереди. Увы, увы, на обратном пути выясняется, что вся торная тропа, ведущая от клозета к казарме, с обеих сторон покрыта жёлтыми пятнами; не всех пугают сержантские затрещины.
В умывальной тоже тесно. Из кранов лупит ледяная вода, колючая, как наждак. Сопят, толкаются, сквозь зубы посылают друг друга, но без злобы или ненависти – это дежурная, ни к чему не обязывающая ругань, она неизбежна, когда солдату восемнадцать лет, и холод надоел до крайней степени.
Тем временем из тёплой казармы неторопливо выходят деды и дембеля. Им можно не спешить. Под форменными нательными рубахами каждый имеет вольную, гражданскую шерстяную фуфайку; такие фуфайки запрещены Уставом, но деды и дембеля презирают Устав. Вместо портянок они носят шерстяные носки, вместо жёстких армейских кальсон – благородные фланелевые подштанники. У дедов и дембелей считается шикарным носить гражданское цветное бельё.
Рядовой Знаев – быстрый, ловкий и скоординированный парень, за десять минут он успевает и отлить по всем правилам, и почистить молодые зубы, и заправить койку, и внутренне подготовиться к проживанию очередного бесконечно длинного ледяного дня, в его собственной солдатской истории – шестидесятого; а всего таких дней будет семьсот тридцать. Два года ровно.
Но и шестьдесят дней, два месяца – тоже срок, вполне себе круглая дата.
В семь утра объявлено построение на завтрак: две трети личного состава – уже перетянутые ремнями, с начищенными сапогами и бляхами, в бесформенных зимних шапках с кокардами, – изнывают у казарменного крыльца, построенные в шеренги по пятеро; каждый крупно трясётся от лютого холода, но при этом мечтательно жмурится, глядя на яично-жёлтое, негреющее зимнее солнце, робко восстающее над верхушками чахлых деревьев. Скоро март, скоро будет тепло, а там и лето, и новый год, и ещё один март, и новое лето, и дембель, – и всё кончится. Так думает Знаев, и весь его призыв, ровесники, корефаны, два десятка новичков, мучимых голодом и недосыпом, рядовой Лакомкин из Серпухова, рядовой Сякера из Витебска и рядовой Темирбаев из Казахстана.
Они – салабоны, они знают, что в первые шесть месяцев службы в советской армии им суждено пройти через ад.
Советский солдат круглый год находится под открытым небом – в помещение заходит только для того, чтобы поспать.
Наконец, в строй встают деды и дембеля – по обычаю, они выходят в последний момент, когда остальные уже стучат зубами.
Ну и – следом за небольшой группой дембелей, громко поскрипывая яловыми сапогами, – появляется дежурный по части капитан Кармальский, идеально выбритый, туго перетянутый ремнями; он невозмутим и выглядит как человек, совершенно нечувствительный к погодным условиям. Говорят, он много лет прослужил в Заполярье. Салабон Знаев смотрит на румяного капитана и мёрзнет ещё сильней.
В той части страны, где служит рядовой Знаев, –20°C зимой считается «нормальной» температурой. «Холодно» говорят при –28°C.
Каждые полгода нескольких солдат из батальона отправляют в соседнюю часть, в трёхстах километрах к северу. По слухам, это совершенно ледяное, смертное место, где морозы доходят до –40°C и по ночам солдаты, чтобы справить большую нужду, обкладывают себя газетами и поджигают их; иначе никак невозможно.
Холод и тоска – спутники рядового Знаева, круглосуточные.
Мечта всего дня – «заныкаться», забиться куда-нибудь, хоть на полчаса, лишь бы вдали от командира, от сержанта: в котельную, в кабину работающего трактора, в бойлерную, в любую берлогу с плюсовой температурой.
Когда, наконец, батальон построен в колонну по пятеро, сержант Ахмедов командует марш, и полторы сотни каблуков обрушиваются на звенящий от мороза асфальт; пошли в столовую.
