– Э, – хрипит Алиев трагически, – моя лопата куда делся?
Все молчат. Знаеву становится жаль повреждённого азербайджанца, но не до такой степени, чтоб возвращать инструмент. С какой стати? Он сам его презрел, выбросил.
Алиев смотрит на одинаковых сослуживцев, чёрных, как каспийская ночь, но, судя по взгляду, не может вспомнить, как выглядела его лопата, – наверное, мало дела имел с лопатами у себя в Гяндже, совковую от штыковой не отличает.
Алиев садится в угол вагона, очищенный от угля, на ребристый железный пол, и молча плачет. Слёзы текут по чёрному лицу, оставляя на щеках и скулах извилистые дорожки. Остальные отворачиваются. Сочувствия нет, но осталась мальчишеская деликатность, она велит не смотреть, не замечать слабости товарища.
Салабон Алиев, судя по всему, в первую очередь замёрз, слегка двинулся рассудком от холода. Холод такой, что смерзаются ресницы, а сопли, неизбежные при всякой физической работе, замерзают ещё внутри ноздрей.
У Алиева и Знаева есть общий секрет: оба закончили музыкальную школу, Алиев по классу аккордеона, Знаев – по классу гитары; оба в глубине души рассчитывали попасть на службу в какой-нибудь военный оркестр.
Оба оказались не совсем готовы к разгрузке угля.
В мечтах салабон Знаев предполагал, что он будет в первую очередь музицировать, а уже потом – ходить строем, в наглухо застёгнутом воротничке.
Ходило множество верных слухов, что студентов музыкальных училищ забирают служить в оркестры.
Оказалось – нет, музыкантов в стране много, оркестров – мало, любой знаток Генделя и Джимми Пейджа может оказаться рядовым необученным.
Наконец – обед. Приободрившись, салабоны бредут прочь от железной дороги, в поисках чистого снега, и кое-как удаляют чёрную пыль с рук и физиономий. Лопату каждый держит при себе. Раздатчиком пищи назначен рядовой Сякера. Он открывает оцинкованный ящик и достаёт буханки хлеба и банки с тушёнкой. Все рады, салабон Язбердыев даже смеётся беззвучно: сухпай всяко сытней жратвы из столовой. Каждому – по два добрых куска чёрного хлеба, и по половине жестянки тушёной говядины в мятой алюминиевой миске, и по три куска сахара. Чай в баке давно остыл, но и такой сойдёт.
Пока салабоны стучат ложками, сержант Ломидзе пролезает в вагон и лично инспектирует фронт работ.
– Мало сделали, – недовольно произносит он, закуривая новую сигарету с фильтром. – Если до вечера не разгрузим – завтра опять поедем.
– До завтра ещё дожить надо, – говорит салабон Сякера.
– Будешь п…деть, – веско обещает сержант, – точно не доживёшь.
Сякера затыкается. Прочие молча дожёвывают и допивают со всем тщанием, на которое способны. Разговоры про «завтра» никого не трогают. «Завтра» – это абстракция. Нечто отдалённое и нереальное. Главное – прожить сегодня, дотянуть до вечера.
И вот – однажды вечер наступает.
Вагон почти побеждён. Справа и слева от него внушительными кучами возвышается извлечённый уголь. Вышло – по десять тонн на каждого из семерых. Внутри, в пустом прямоугольном пространстве, звуки голосов отражаются от близких железных стен, мечутся пинг-понгом. Салабон Язбердыев справляет в углу малую нужду. Это принципиальная акция, символизирующая победу и капитуляцию неприятеля. Уголь никого не волнует, на проклятый ледяной вагон всем наплевать, но гордость всё равно распирает салабонов, – шутка ли, семьдесят тонн, считай, собственными зубами разгрызли и в собственных ладонях вытащили! Было доверху, а теперь – вот, ничего, голая металлическая коробка.
Начинает темнеть. Подходит давешний железнодорожный человек. Бойцы сдают лопаты и ломы. Железнодорожник и сержант Ломидзе отходят в сторону и несколько минут разговаривают о чём-то. Судя по хладнокровным жестам, железнодорожник никак не расстроен тем, что работа выполнена только наполовину. Железнодорожнику всё равно, сержанту тем более, они обмениваются рукопожатием, а со стороны города уже подкатывает тот же тяжёлый грузовик «Урал», и тот же водила скалится из уютной тёплой кабины, но теперь у Знаева нет сил ему завидовать. Если разобраться, то завидовать, наоборот, должен водила: он не испытывает удовольствия от того, что день прошёл.
А салабоны – счастливы.
И когда, с трудом разгибая спины, они залезают в кузов – рядовой Алиев даже поёт вполголоса какую-то невероятно красивую азербайджанскую песню, построенную на неизвестных Знаеву гармониях.
В гарнизоне грузовик катит мимо казармы, мимо столовой, – салабоны не сразу понимают, что их везут в баню. А когда понимают – эйфория усиливается до самого высокого градуса.
Из дверей, в облаке пара, выходит банщик, таджик Нуралиев. Он тоже – дембель, он одет в легкомысленную гражданскую футболку с улыбающимся олимпийским мишкой, спортивные штаны с лампасами и тапочки. Увидев группу салабонов, банщик округляет глаза и весело ругается на родном языке. От усталости Знаеву кажется, что олимпийский мишка на груди банщика тоже ухмыляется: чёрные салабоны выглядят, как группа бесов, изгнанных из ада.
– Внутрь не заходи! – командует банщик, морщась. – Бушлаты кидайте здесь.
Салабоны снимают и бросают в снег бушлаты. Банщик спешит отойти подальше: с бушлатов летит густая угольная пыль. Ветер относит её в сторону офицерского клуба.
В бане тепло. Сокрушительный запах хлорки никого не смущает. Знаева тут же тянет в сон. Раздетые догола салабоны смотрят друг на друга и ухмыляются. У всех – белые тела и чёрные лица.
Слипшиеся от грязи и пота волосы стоят дыбом. Отмыть их непросто. Салабоны яростно намыливаются. Грязная серая вода бежит по кафельному полу. Каждый моет голову и лицо в трёх водах.
Салабон Знаев засовывает скользкий палец в ноздрю, вынимает – палец чёрный. То же самое – в ушах.
Но вдруг оказывается, что самая большая проблема – это глаза, и конкретно – ресницы. Когда банщик перекрывает воду и голые салабоны возвращаются в раздевалку, у каждого глаза словно подведены жирной тушью. Взрывается смех и удалая ругань. Алиев бросается назад, зачерпывает из шайки, пальцами интенсивно драит веки; мыло попадает в глаза, Алиев жмурится, банщик его выгоняет, ругаясь на десяти языках.
Розовые, распаренные физиономии с обведёнными чёрным глазами выглядят фантастически; неожиданно Знаев понимает, что рядовой Алиев – весьма красивый парень, да и рядовой Сякера, уроженец Витебска, тоже практически Ален Делон, а рядовой Язбердыев в полупрофиль неотличим от Брюса Ли.
Но физическая красота презирается в советской армии. Главное – сила, твёрдость и терпение.
Гимнастёрки и сапоги – те же, пропахшие ледяной Воркутой, зато бельё – свежее, ласкает кожу. Чистое тело не так чувствительно к морозу, это известно каждому советскому воину. Грязный боец мёрзнет сильней. Миниатюрный отряд, ведомый сержантом Ломидзе, вразвалку марширует на ужин. Спина, плечи и руки Знаева окаменели от непривычной нагрузки, маршировать по правилам нет никаких сил.
