После каждого заседания Ф.А. сразу же ехала к кому-то из своих ленинградских друзей вместе с кем-то из своих знакомых, кто также был на суде. (У Ф.А. в Ленинграде было много близких друзей.) Ей нужно было привести в порядок свои записи – некоторые из них нуждались в «расшифровке» – и посоветоваться с остальными по поводу некоторых мест: правильно ли она их услышала, поняла, записала. Как я уже говорила, к официальной стенограмме суда посторонние доступа не имели. Но адвокат Бродского, Зоя Николаевна Топорова, имела доступ. Хоть ей и не разрешили скопировать стенограмму, она смогла сверить с ней вигдоровскую запись и одобрила ее. Я помню, как Ф.А. рассказывала нам об этом, вернувшись из Ленинграда после суда. И как благодарна она была Топоровой за этот поступок.
После того, как запись была полностью отредактирована, началась долгая и тяжелая борьба за Бродского. Можно даже сказать «военная кампания». Вигдорова, Чуковская, Копелев, Орлова
[85] и еще несколько человек, которых они вовлекли в кампанию по защите Бродского, писали письма или подписывали петиции, личные или коллективные, тем или иным «властным фигурам»: редакторам газет и журналов, руководителям Союза писателей, в ЦК партии или отдельным его членам. К каждому из этих писем прилагалась запись суда, сделанная Вигдоровой, но никто из адресатов этих писем не хотел или не мог ничего сделать, чтобы изменить судебное заключение. На этом этапе вся советская система была против Бродского.
* * *
Многие комментаторы суда над Бродским или авторы статей и мемуаров, упоминающие Фриду Вигдорову как таковую, называют ее диссиденткой (даже первым советским диссидентом) или правозащитницей. Мне кажется это определение по отношению к Ф.А. не совсем точным. Дело в том, что ее запись суда зажила своей собственной жизнью. Ее считают первым документом политического Самиздата. Юрист и писатель Аркадий Ваксберг охарактеризовал ее даже как первый в СССР правозащитный документ
[86]. Но классифицировать саму Вигдорову как диссидентку или правозащитницу было бы, как я уже говорила, не совсем точно. Она не вставала на защиту абстрактной справедливости, она пыталась помочь конкретному человеку.
Как ни удивительно, существует и противоположный миф: что Ф.А. якобы была чуть ли не конформисткой, в полном ладу с системой, и только на деле Бродского с ней столкнулась и поняла, как эта система чудовищна.
Когда так пишут или говорят люди, не знавшие Ф.А. и мало осведомленные о ее жизни и деятельности, это грустно, но это можно понять. Однако странным образом, хотя, конечно, тоньше и глубже, но довольно близко по смыслу пишет и Надежда Яковлевна Мандельштам в публикуемом в этой книге очерке (стр. 384): «Раскрывшаяся во всей яркости действительность поразила прозревшую Фриду. Дело Бродского было выходом Фриды на широкую общественную арену, и это зрелище, открывшееся ей оттуда, поразило ее. Она была недостаточно к нему подготовлена. Глухой, внезапно обретший слух, или слепой, к которому вернулось зрение, первое время страдают от дисгармонического шума и яркого света. Так и Фрида, увидав, заболела». Привожу здесь наш с Еленой Вигдоровой комментарий к этому утверждению Н.Я.
[87]:
«Н.Я. считает, что Ф.А. «прозрела», только когда столкнулась с делом Бродского, что она была «недостаточно к нему подготовлена». Но это не так. «Прозрела» Ф.А. гораздо раньше – еще в начале 40-х. Об этом свидетельствует Лидия Корнеевна Чуковская (далее Л.К.), с которой Ф.А. подружилась в 1942 году в Ташкенте. Л.К. пишет о ней в своем дневнике от 29.05.1943 года: «Милая, милая. Еще верящая и уже не верящая»
[88]. Этому прозрению способствовали и Л.К., и собственное стремление Ф.А. видеть всё, как есть.
В виновность врачей («дело врачей») Ф.А., разумеется, не верила, по Сталину не тосковала и никаких «заслуг» его не признавала. Когда кто-нибудь начинал про эти «заслуги» говорить, отвечала: «Какие же могут быть заслуги у разбойника и убийцы?» А летом 1960 года Ф.А. потрясла Елену Сергеевну Вентцель (тогда еще не И. Грекову), сказав ей на прогулке в лесу в Комарове (на другой день после знакомства!): «Я глубоко антисоветский человек»
[89]. Также году в 1960-м она сказала: «Хотела бы я, чтоб кто-нибудь умный мне объяснил: это именно у нас всё повернулось таким чудовищным образом или социализм только таким и может быть?» А в 1963 году, когда Ф.А. согласилась стать депутатом Фрунзенского райсовета (она надеялась, что с этим званием ей будет легче помочь Бродскому, которого уже тогда начали травить), но увидела, что это ничего не дает, а только взваливает на нее добавочный тяжелый груз, она сказала: «Можно советскую власть хвалить, можно ее ругать, но дело в том, что ее нет – советской власти. Нет у советов никакой власти».
Что же касается того, что Ф.А. была «недостаточно подготовлена» к гнусной реальности дела Бродского, то это тоже не совсем так. Что от советской власти всего можно ожидать – к этому она была подготовлена совокупностью всего, что она видела и с чем сталкивалась и чем занималась в течение всей своей журналистской деятельности
[90]. А вот к чему она действительно не была готова, так это к тому, что ей никак не удавалось добиться быстрого освобождения Бродского. Обычно, если уж она бралась за дело, то, каким бы сложным оно ни было, пусть даже и с политической подоплекой, ей удавалось своего добиться, а здесь всё утыкалось в глухую каменную стену. Ее безмерно угнетало, что этот юный человек, поэт от Бога пропадает в глухой деревне на краю света, а она ничего не может сделать.
Умом Ф.А. прекрасно понимала, что дело Бродского – это привычный произвол советского правосудия, то есть пример вполне «банального зла», но примириться с тем, что ей не удается Бродского спасти, она никак не могла».
* * *
Итак, видя, что внутри Советского Союза ничто не помогает, Ф.А. тайно дала согласие, чтобы ее запись послали за границу
[91]. Запись немедленно была переведена на несколько языков и опубликована во многих журналах и газетах на Западе. В Соединенных Штатах первая публикация по-английски была в журнале New Leader (№ 47, 31 августа 1964 г.). Сообщество писателей за границей сразу отреагировало на эту публикацию, протестуя против обращения с Бродским, но результата всё еще не было. Советское начальство, в ярости от публикации записи за границей, начало подготавливать исключение Вигдоровой из Союза писателей. Эта кампания затихла после того, как ей был поставлен диагноз неоперабельного рака.
