Теперь, знаете, после смерти Ф[риды] В[игдоровой], мне что-то больше не хочется благоразумия, не хочется этого русского долготерпения – тем более, что мне-то самому этого и не нужно. Тем более, что я – еврей.
Андрей, сегодня я праздную труса. Стихи у меня не пишутся, и я обнаружил, что не хочу их писать. И что, когда я их не пишу, я – ничто. <…> Я не очень хорош сегодня и завтра, боюсь, буду еще хуже. <…> Нечего Вам послать; но поэт я (был?) хороший…
[98]
Бродский писал своему близкому другу Раде Аллой: «Иногда я несчастен, иногда совершенно счастлив. Как песочные часы с разноцветными чашечками. Оснований для надежды нет, но можно стараться не забывать прежней жизни и видеть ее во сне; но это тоже идет с переменным успехом». В своих воспоминаниях Аллой пишет: «Хорошо известно, что в эти полтора года он написал сотни писем. И мне кажется, что было бы неплохо опубликовать все эти письма в хронологическом порядке. Тогда было бы видно, как текла его жизнь в Норенской, как она менялась в зависимости от времени года и посетителей… Его настроение часто менялось».
[99]
Здесь я хочу процитировать письмо Бродского к Ф.А. из деревни Норенская и ее ответ. Мне кажется, что этот отрывок из переписки говорит сам за себя.
Из письма Бродского Вигдоровой, 16 августа 1964 г.:
16. VIII.64
Дорогая Фрида Абрамовна,
писать Вам нужно бы слишком о многом, поэтому и не выходят письма. Это даже и лучше: спокойнее. Да и вообще всё это время нахожусь как бы за скобками; кроме того, никаких таких новостей у меня не было. Вот и не писал и, кажется, даже не поблагодарил за машинку
[100]. Этого сейчас сильно стыжусь и, как бы с жаром, как бы наверстываю упущенное; она мне служит маленькую, но иногда замечательную службу.
Дело в том, что когда свыше поступило указание устроить мне комиссию, именно из А<рхангельс>ка сюда приезжал специальный человек (отнесшийся ко мне весьма благожелательно). Следовательно, возможна какая-то связь между М<осквой> и А<рхангельском>, скажем, на предмет затребования оного дела. Или наоборот, что если я попрошу здесь, чтобы дело послали в М<оскву>, хотя вряд ли меня послушают? Имеет ли это смысл? В общем, я хотел бы что-то знать, вернее, как-то поступать, ибо дольше находиться в бездействии не хочу и не могу. Мне кажется, что воз не двигается с места по моей вине. Я хотел бы также, чтобы Вы, если не трудно, написали мне всю правду, даже если дело решительно безнадежное (Миронов
[101] и проч.)…
Простите мне, пожалуйста, этот несносный тон и, может статься, нелепые фантазии. Говоря по чести, у меня просто увеличилось число причин, по которым я желал бы освобождения. Кроме того, уже семь с лишним месяцев всей этой вздорной (позорной) истории: ничего удивительного, что нервы разгулялись. Вообще же ничего убийственного не происходит (хотя то, что происходит, для меня, пожалуй, хуже самого невероятного – но об этом слишком долго). Пожалуйста, не сердитесь. Как свидетельство полной своей лояльности, приложу к письмецу стихи, писанные здесь в мае-июне; за весь июль написал только одно, славное, в общем, стихотворение и больше ничего. Меня завалили переводами, но что-то такое случилось, что не могу к ним подойти и ничего не выходит. Ну, уж это сугубо мои личные дела, о них не стоит: литература. Просто, как ни вертись, здесь трудно работать.
На ноябрьские или к Новому году меня, может статься, отпустят. Я очень хотел бы увидеть Вас и поговорить…
У меня очень плохой почерк, потому и воспользовался машинкой, которая давно хочет передать Вам привет и сказать, что она цела и здорова.
Из черновика ответного письма Вигдоровой, написанного в августе 1964 г.:
<Конец августа 64>
… ну вот, наконец, и письмо от Вас.
Я очень понимаю, что Вам писать трудно – вообще, а мне – в особенности. И все-таки хорошо, что Вы написали.
Отвечать – тоже трудно. Потому, что не могу втолковать главного: дело не в Арх<ангельс>ке. И не в Коноше
[102]. И даже не в Москве и Л<енингра>де. Не в городах, а в конкретных людях. И даже не в Прокофьеве
[103]. Дело в зав. отделом адм<инистративных> кадров т. Миронове – и это гораздо серьезнее. У него есть всё: моя запись, письмо Чуковской, Ваше письмо, адресованное Руденко
[104]. Так что – Вы тоже действуете. Все эти материалы лежат на столе Леонида Федоровича Ильичева
[105].
К нему же от себя обратился руководитель Союза писателей – К. А. Федин.
Паустовский послал мою запись и Ваше письмо – пред<седателю> сов<ета> мин<истров> – Микояну. И, конечно, высказал ему свое мнение о произошедшем. Пока ответа нет.
Вот что, сбиваясь на протокол, я могу Вам сказать. Есть только один человек, к которому мы не обратились, – Н.С. <Хрущев>. Но его в Москве давно нет – и уже нет того человека, кот<орый> хочет к нему обратиться. Я и хочу, но я, как Вы сами понимаете, не фигура.
Вам не повезло в том, что Ваши друзья и заступники – люди не чиновные. Они очень немного могут. Они одолевают путь не милями, а миллиметрами. Но нет такой минуты, когда бы они не помнили о Вас и не действовали бы.
Не семь, как Вы пишете, а девять месяцев
[106] – время, достаточное для того, чтобы родился ребенок. А он, вот, не рождается.
И, несмотря на всё это, я с удивлением прочитала Ваши слова о ноябре или Новом годе. Не могу, не хочу думать, что Вы всё еще будете там. Чудо ли, или до кого-то дойдет всё же смысл, позор происходящего, но Вас должны освободить. Так я думаю и верю.
