Понимала ли Магда, что наступил один из самых критических моментов Второй мировой войны? Атомная бомба в руках Гитлера могла обеспечить быструю победу фашизма. Чаша весов истории заколебалась.
Гений Гейзенберга не помог. После войны стали приписывать Гейзенбергу и его команде умысел.
Что мог Антон сказать о мемуарах Шпеера? Там нет покаяния, есть немало умолчаний. Шпеер провёл всю войну рядом с Гитлером, общался с ним, обсуждал будущий облик Берлина, бывал у него на обедах – фаворит, похоже преуспевший. Гитлер предстаёт живым, разным, трёхмерным. Но сам Шпеер вызывает удивление, казалось, он должен бы думать о дамокловом мече России, занесённом над Германией, о тотальном уничтожении евреев, цыган и прочих «недочеловеков». Шпеер постоянно общался с нацистскими заправилами, теми самыми, кого повесили в Нюрнберге. Однако главным героем его мемуаров всё время оставался Гитлер, он для Шпеера стал античным героем. Магда считала это доказательством искренности писателя. Он не скрывал своих симпатий к фюреру, описывал подробно его пристрастия, его вкусы, его архитектурные идеи. Фюрер получался художественной натурой, но никак не солдафон-ефрейтор, не маньяк, не душегуб.
– Ты осуждаешь искренность Шпеера?
– Я не понимаю, неужели за двадцать лет, сидя в тюрьме, он не сумел иначе увидеть своё прошлое? За эти годы Германия избавилась от нацизма, а у Шпеера симпатия к фюреру сохранялась.
– Не скажи, он единственный на процессе осудил нацизм. Всё-таки талант может иметь собственное мнение. Кроме того, Шпеер был благодарен человеку, который дал ему возможность реализовать себя. И стать великим архитектором.
– Ну уж не великим.
– Видишь, всё-таки интерес к его проектам не угасает. Гитлер извлёк Шпеера из безвестности. И это – навсегда.
Осуждает, но уважает, нет ни ненависти, ни презрения.
С трудом он пробирался сквозь её сердитые ответы, чувствовал, как она накалилась.
– Как ты не любишь русских, если ты сама отчасти русская?
– Зря я тебе рассказала, ничего ты не понял. Это моё несчастье, оно с детства началось.
– Это не твоё несчастье, эта война всем досталась.
– Война уже кончилась, это было в сорок шестом. Мать в тот день мыла окна. Она смотрела на него с вызовом.
– Уборщица. Понятно?
Он должен был отвечать за того сволочного лейтенанта. С какой стати? Насилуют и поныне, убивают, насилуют повсюду – в России, в Германии. Что ж делать? Какая разница, из-за чего ты родилась, как будто у неё был выбор. Появилась на свет божий, тебе уже повезло, твоё дело – жить достойно и радоваться. Судьба выбрала из тысяч вариантов один – с твоими глазами, с твоим телом, с твоей красотой – это же счастье. Слепое счастье, полученное ни за что, ничем не заслуженное. Он всегда ощущал своё рождение как дар случая, Его Величества Случая, главного администратора жизни. Антон принимал своё появление на свет как выигрыш. Он всегда удивлялся, почему люди обижаются, жалуются, не понимая своей удачи. На что жаловаться Магде? У того лейтенанта, может быть, была неплохая генетика, не хуже, чем у какого-нибудь бюргера. Какого чёрта она себя накручивает, что плохого в полукровке, мы все полукровки, четвертькровки. Отец говорил, что какой-то прапрадед был у них каторжником.
– Ну и что, что, я спрашиваю, – накинулся он на Магду, – что ты наполовину русская, а может, во второй половине у тебя есть и евреи, и поляки, неугодные вашей расовой теории?
Теперь она смотрела на него со злобой: – Слушать не хочу! Я, по-твоему, должна благодарить этого насильника? Он испортил жизнь моей матери и остался безнаказанным! Я для родных стала неполноценной, какой-то… выродок…
Он больше не спорил, видел, что раздражал её ещё больше. Шутливо напомнил, для чего она приставлена к нему. От этого «приставлена» она взвилась:
– Дура, легковерная дура, хотела найти сострадание, а нашла…
Их ссора разрасталась, и, кажется, непоправимо, в конце концов Магда, не прощаясь, уехала.
Посреди ночи он проснулся, встал, прошёлся босиком по ковру, встал у окна. В чёрном небе висела надкусанная жёлтая луна, внизу шумел бессонный город, вспыхивала реклама. Безостановочный шелест машин был как звук уходящей жизни, спит он или не спит, жизнь убывает. Вопрос о том, на что её тратить. Он работает, чего-то добивается, больше энергии, ещё больше, миллионы киловатт-часов, выключатели, включатели… Думать не хотелось, спать не хотелось, настроение было пакостное. Он знал отчего, но винил излишек пива и этот постылый гостиничный номер, недочитанные бумаги на столе, таблицы – всю эту деловую мутотень.
Что она хотела получить от него – сочувствие? Подтвердить, что она жертва? Не понимает, что она награда для матери, что она её утешение. У неё есть молодость, здоровье, есть столько возможностей стать счастливой. Дура, какая дура, никакой беды нет. Она рассказывала, как в школе её травили за происхождение, он вспомнил, как она говорила про мать: вся эта история привела её к болезни, как-то она её назвала, что-то нервное, у матери бывают срывы, причём до сих пор. Война не уходит ни у нас, ни у них.
Он не собирался искать примирения, с какой стати, как будто он виноват, тем более – просить прощения. Обойдётся.
Вот так он сидел, и говорил с ней, и придумывал её ответы и свои ответы на её вопросы.
А что, если взять и позвонить ей, разбудить? С трудом удержал себя – чего суетишься, на тебя это не похоже, никуда она не денется. Если не вернётся, тогда это может зацепить.
Кто-то другой слушал его мысли и посмеивался – разве так решают, стоит влюбиться – или не стоит.
Прислушивался и не очень понимал, что там у него творится внутри, кто-то там спорил, дразнил. В самом деле: почему не влюбиться, давно он этим не занимался, ждать свидания, мечтать – когда-то это доставляло удовольствие. Особенно вначале, особенно увертюра, что-то там предстоит, как всё сложится. Сами романы длились недолго, поначалу они воспринимались как приключения, потом это становилось привычкой, а потом они заканчивались.
Вдруг, неожиданно даже для себя самого, он встал, подошёл к телефону и набрал номер. Ждал почти минуту. Наконец она взяла трубку и сказала:
– Алё, слушаю.
Он не ответил.
– Слушаю, – повторила она.
Он не отвечал.
Она помолчала и вдруг сказала:
– Хорошо, что ты позвонил. Я тоже наговорила лишнего, подождём дня два, остынем. – Подождала несколько секунд. – Спокойной ночи.
Через некоторое время он обнаружил, что сидит на подоконнике перед раскрытым окном, оттуда сквозит теплом, хотя на улице студёно, что он в одних трусах, что улыбается, и, может быть, уже давно.
