– Кажется, у вас все проработано.
– Мы приняли все меры предосторожности.
– Одного я не могу понять… Глаза эмбриона закрыты.
– Я предпочитаю слово «младенец», – натянуто поправил он.
Я вспомнил, как изменилось мое представление о Сатвике, едва я услышал его речь. Ту же перемену я уловил теперь в голосе в трубке. Легкое изменение температуры слов. Собеседник изменил мнение обо мне.
– Веки младенца очень тонки, – продолжал он. – А свет диода очень ярок. Мы не сомневаемся, что он ощутит этот свет. Тогда мы отметим коллапс волновой функции и получим наконец необходимое доказательство, чтобы изменить закон и остановить чуму абортов, охватившую страну.
Я положил трубку на стол микрофоном вниз. И посмотрел на нее. «Чума абортов».
Такие, как он, попадались и в науке – люди, заранее уверенные в ответе. Догма, с какой бы стороны она ни исходила, всегда представлялась мне опасной. Я снова поднял трубку. Она показалась тяжелее, чем несколько минут назад.
– Значит, так просто?
– Конечно! С какого момента человеческая жизнь становится человеческой? Не об этом ли всегда шли споры?
Я молчал.
Он вел свое:
– В справедливом обществе наши права кончаются там, где начинаются права другого. С этим согласятся все. Но где начало? С чего это начинается? Ответа не было. Мы докажем наконец, что аборт – это убийство, и кто нам возразит?
– Подозреваю, что такие найдутся.
– Да, но, видите ли, наука будет на нашей стороне. Это все изменит. Всем нам дано общее чудо. Уникальное человеческое сознание. Я чувствую, что не слишком вам симпатичен.
– Вполне симпатичны. Но есть старая поговорка: «Не доверяй человеку, который читает только одну книгу».
– Одной книги человеку достаточно, если это правильная книга.
– В том-то и дело. Каждый считает, что его книга правильная. А вы не думали, что будете делать, если окажется, что вы ошибались?
– Как вас понимать?
– Что, если коллапс волновой функции не происходит до девятого месяца? Или до чудесного мига рождения? Вы измените свои взгляды?
– Этого не будет.
– Вы так уверены?
– Да.
– Возможно, – сказал я. – Возможно, вы правы. Но именно это, я думаю, мы скоро узнаем.
Часть вторая
Все великие истины начинались как кощунства.
Джон Бернард Шоу
16
В моем детстве у отца имелось два любимых занятия: ходить под парусом и пить. С матерью он познакомился в колледже, когда оба первокурсника были беднее бедного. Она занимались химией, он экономикой. История их знакомства стала семейной легендой.
– В основе экономики лежит генетика, – сказал он ей, когда она наконец удостоила его разговором в парке перед университетской библиотекой. Он заметил спираль на обложке книги, которую она принесла с собой.
Мать рассказывала, как он сделал ей предложение – уже на последнем курсе: прогулка по берегу, а вдали, в бухте, белая парусная яхта качается на волнах, как играющий кит. Они час следили за ней, пока отец не сказал: «Когда-нибудь и у меня такая будет». С тем же успехом он мог сказать, что станет когда-нибудь президентом. Или астронавтом.
После окончания колледжа мать включилась в научную работу, а отец поступил на должность в самую крупную из соглашавшихся принять его корпораций. Мир для него был машиной: закладываешь рабочие часы, на выходе получаешь деньги. Он был хорошим сотрудником, и скоро появились автомобили, дом и младенец, а за ним и второй – мать впоследствии часто вспоминала те годы. Так мудрецы вздыхают о минувшем золотом веке. В частности обман, но в целом правда. Ведь ни один золотой век не оказывался по-настоящему золотым. Но для матери реальность всегда была абстрактным искусством – набором красок на холсте, скоплением мазков.
И возможно, истина в том, что на нем имелось достаточно золота.
В семь лет отец впервые взял меня в гавань. У него была тридцатишестифутовая «катилина», «Регатта Мария» – средняя прогулочная яхта с парусностью четыреста квадратных футов. Отец обогатил нанимателя на миллионы и заслужил премии, повышение, статус партнера. Я в этом никогда ничего не понимал. Понимал только, что отец хорошо делает свое дело. Лучше других. Что он талантлив.
На семь дней «Регатта Мария» стала нам целым миром: высокие волны и мы вдвоем. Ветер дул с юга, и корабль кренился, взлетая на волну, а паруса щелкали как вымпелы. На первый раз мы держались в виду берега. Ночью доставали бинокли и разглядывали мигающие в темноте городские огни.
На следующий день отец восторженно вопил под брызгами – меня удерживал на месте страховочный пояс, а гребни волн разбивались о днище миллионами блестящих капель. Он стоял на носу, промокший до нитки, и, когда яхта ложилась на борт, одной ногой упирался в кокпит. Мы ели суп из саморазогревающихся консервов, а в окна правого борта то и дело плескала соленая вода. Я из безопасного кубрика наблюдал, как отец купается в своей стихии.
Он к тому времени пил почти каждый день, но к морю относился честно. Он никогда не пил в гавани, если на борту был пассажир.
– Слишком опасно, – говорил он. Потому что даже он понимал, что с водой не шутят.
После летнего плавания я пошел в школу, а отец стал уходить один, с каждым разом забираясь все дальше и дальше. Перед его первым дальним плаванием в одиночку я проверял список на желтых страницах блокнота.
Купить новые фалы.
Проверить, не прогнил ли корпус.
Поднять парус 6 сентября.
Не погибнуть.
Позже, уже двенадцатилетним, я снова проверял его список, искал последний пункт, но его не было. В какой-то момент он выпал из списка.
Поскольку отец не пил, когда бывал за рулем или выходил в море с командой, то и другое случалось все реже. И наши прогулки по гавани тоже. А потом был последний раз. Последний наш выход на большую воду.
Я управлял кораблем, указывая пальцем.
– Вот! – орал я. – Давай туда!
Я указывал на клочок синевы, ничем не отличающийся от других голубых клочков с вздымающимися и опадающими волнами, и тянул шкоты при развороте, и большой парус над нами поворачивался на рее. Полотно наполнялось ветром, шкоты скрипели, и вся большая таинственная машина ложилась на бок, повинуясь нам.
Океан огромен. Крошечные суденышки в мировом пространстве. Нам нравилось уходить туда, откуда уже не видно земли. На семнадцать миль в ясный день. Бывало шестнадцать, четырнадцать или десять, смотря по погоде. Мы вглядывались в горизонт.
– Ну вот! – говорил он, и я смотрел.
