– Такие приходят к нам в лабораторию, – пояснил я. – Может, от ваших сторонников?
Он развернул листок. Он прочитал. Он поднял ко мне широко расставленные карие глаза. Снова сложил и бросил листок через стол в мою сторону.
– С какой стати кто-либо из моих сторонников мог бы такое написать?
– Эксперимент, – напомнил я. – Такие угрозы стали поступать примерно месяц назад. Эта – не самая серьезная.
Он указал на кресло перед столом:
– Садитесь, пожалуйста.
Я утонул в красной коже. Так чувствуешь себя в дорогой машине. Пожалуй, это кресло обошлось в мое месячное жалованье.
– В своем интервью вы объяснили провал опыта неполадками в механизме, – начал я.
– Да.
– Однако неполадок ведь не было?
– Вот чего вам надо? Признания? Вам оно действительно нужно? Вы видели просочившиеся в Сеть ролики.
– Видел.
– Как и весь мир. Мы, описывая эксперимент, использовали слово «неудача», но, конечно, есть другое слово: «катастрофа». Скажу вам правду, я жалею, что вообще услышал о вашем ящичке. Он ничего не принес нам, кроме проблем.
– И, может быть, один из ваших последователей решил сорвать досаду на Сатвике. Или вы сами.
– С какой стати? – расхохотался Роббинс. – Что мне это даст?
Я пожал плечами.
– Вам не понравилось то, что сказал наш ящик.
– Ну в этом отношении вы правы, но тут уже ничего не поделаешь. Кота, так сказать, выпустили из мешка. И его не загонит назад исчезновение вашего техника. Честно говоря, если с вашим другом что-то случится, это только привлечет внимание к злосчастному эпизоду, о котором в ином случае скоро забудут. Я предпочел бы на этом закрыть книгу.
Я вспомнил наш прошлый разговор о книге. Передо мной был не тот самоуверенный, упертый Роббинс, с каким я не так давно говорил по телефону. Этот человек познал смирение. Научился отступать. Что-то переменилось.
– Однажды вы сказали мне, что вам нужна всего одна книга, но правильная.
Отработанная улыбка погасла.
– Бывает, что создатель отказывает нам в ответе, давая возможность проявить веру. Есть такая версия.
– Интересная гипотеза.
– Других нам не осталось. Хотя иногда, в темные часы, я гадаю, не стали ли мы жертвами розыгрыша.
Его холодная профессиональная улыбка пропала. Кожа в уголках глаз пошла трещинками, веки оказались припухшими, словно Роббинс недосыпал.
– Это не шутка, – уверил я. – Мой друг исчез.
– Иной раз мне даже приходит в голову, что «розыгрыш» слишком мягко сказано. Может быть, точнее было бы: «трюк». Я должен поблагодарить вас – за этот месяц я многое узнал о душе.
– Благодаря мне?
– После эксперимента я пережил кризис веры, – кивнул он. – Я не мог понять, зачем Бог создает детей, лишенных души. С какой целью? И вот какой вопрос не давал мне уснуть по ночам: что вырастет из этих детей?
Именно этот вопрос я всеми силами гнал из головы. Может быть, именно этот вопрос не давал Сатвику вернуться домой.
– Я не за тем пришел, чтобы обсуждать богословские вопросы.
Он отмахнулся:
– Если Бог существует, то любой вопрос – богословский. Скажите, вас не удивляет, что свобода воли стала предметом и религии, и физики?
Я промолчал. Роббинс откинулся в кресле.
– Это Монтес. – Он кивнул на картину, висевшую напротив его стола.
На большом полотне в красно-коричневых тонах девочка сидела на стенке каменного колодца, на заднем плане поднимался огромный собор. Крест на вершине шпиля отбрасывал длинную тень на городок. Картина была хороша. Девочка выглядела измученной и печальной.
– Восемнадцатый век, – продолжал Роббинс. – Художник покончил с собой в двадцать один год. Отчасти потому его работы так ценятся – их не слишком много. Творчество иногда убивает, это одна из причин, по которым я сторонюсь искусства: но что сказать об изначальном Творце? Не знаю. Почему, размышляя о целях Творца, люди… почему они никогда не допускают, что Бог безумен?
Я счел вопрос риторическим, но Роббинс ждал ответа. Мне было нечего ответить. Не существует ответов на такие вопросы.
– Так вот, может, глупо задаваться вопросом, зачем Творец сделал то или это, – продолжал он. – Может, в его действиях нет логики. Может, правы были древние философы Востока, когда спрашивали не «Зачем?», а «Как?». Что скрыто под блестящей позолотой? Можно ли по-настоящему полагаться хоть на что-то в этом мире? Даже атомы оказались неуловимым туманом – пустотой в пустоте, в которую все мы умудрились поверить.
Этого я не ожидал. Однако он уклонился в сторону, и я вернул его к главному:
– Наверняка вы что-то могли бы сделать насчет Сатвика.
Его взгляд мгновенно стал внимательным.
– Например?
– Обратиться к своей пастве.
Роббинс рассмеялся. Глубокий басовитый хохот длился и длился.
– И вы вообразили, что, если в это действительно замешан кто-то из моей паствы, они послушаются моего слова?
– Возможно, – пожал я плечами.
– Любая церковь создается по нашему образу и подобию, как мы созданы по подобию Бога. Паства берет из религии то, что ей подходит, а остальное отвергает. Если кто-то из моих последователей держится столь… крайних взглядов, подозреваю, что никакие мои слова не заставят его от них отказаться. Что думает о пропаже вашего друга начальство?
– Держится тактики «подождем – увидим».
– Ну, возможно, они знают, что делают. Впрочем… – Он помедлил, обшаривая карими глазами мое лицо. Я видел, как трудно ему решиться. – То, что вы предлагаете, не повредит. Проповедь о том, как преступно подменять собою закон? Что-то в этом роде?
– Неплохо бы для начала, – согласился я и решил сыграть наугад: – У вас новая охрана или вы всегда страдали паранойей?
Безрадостная улыбка тронула его губы.
– Новая. И во дворе охрана. – Он махнул в сторону балконной двери, но среди кустов и деревьев я никого не разглядел.
– Отчего вдруг такое внимание к безопасности?
– Обстоятельства переменились. Мир не стоит на месте.
– Да?
– Мы заглядываем в ваш ящичек и обрушиваем волну. То, что истинно в одном плане, часто отображается и в другом. По-видимому, даже слава подчиняется законам квантовой механики. Взгляд публики меняет наблюдаемый объект.
– Значит, и вам приходят письма.
– Скажем так: не всё внимание доброжелательное. – Улыбка пропала. – Такую цену приходится платить за поиск ответов на главные вопросы.
