– Вы сказали, что Вселенная – объект, среда для волн.
– Да.
– И что мы конструируем бытие из набора волн.
– Да.
– А кто создает волны?
Она опять улыбнулась.
– Вы исходите из того, что они должны быть кем-то созданы. А может, в каждой из ряда Вселенных его не создают – открывают. Эмерджентное свойство, которое надо только выявить.
– А что же с обреченными? – напомнил я. – Те, кто не вызывает коллапса волны, – что они видят, глядя вокруг?
– Вы хотите знать, видят ли обреченные мир таким, каков он есть?
– И как, видят?
– Они вовсе не видят мира. Они и есть мир. Или одна из его сторон, ни граном не выдающаяся вовне. Они ничего не видят, потому что в них нет точки, из которой можно смотреть.
Мне срочно потребовалось присесть.
– Они изначально ограничены тем, что они есть. Белые овцы мира, их назначение – поддерживать равновесие.
– Какое равновесие?
– Вообразите мир, в котором все – такие, как вы. Или я. Как каждый из нас. Будет ли этот мир функционировать? Может ли в нем существовать цивилизация? Общества пребывают в неустойчивом равновесии, их легко опрокинуть. Мы по природе непредсказуемы, а обреченные – противовес нам. Они то, в чем нуждается мир.
– Вы говорите как он, – заметил я. – Брайтон тоже говорил о мире так, словно он может в чем-то нуждаться.
– А он не может?
Я пропустил этот вопрос мимо ушей.
– А если бы он в них не нуждался? Что бы делали обреченные, не будь они нужны миру?
Викерс пожала плечами:
– Вероятно, вовсе прекратили бы существование.
Я долго молчал, осмысливая. Позволяя себе… если не поверить, то хоть привыкнуть.
– Тот мальчик, что живет у Брайтона. Он не вызывает коллапса волны.
– Обреченные большей частью белые овцы, но их можно перекроить. Если взять их молодыми, можно использовать их внушаемость, выучить их действовать против общего блага. У них нет совести. У них ничего нет. Представьте себе овцу, вскормленную мясом. Вот вам и тот мальчик. Все охранники Брайтона были когда-то такими мальчиками.
– Вот где он их берет…
Она кивнула.
– Если те, кто не обрушивает волну, называются обреченными, кто тогда мы? Как вы называете нас?
– Мы – заблудшие, – сказала она. – Мы тоже есть во всех старых мифах. Ожидаем воздаяния или суда. Не просто в пространстве между мирами – речь и о времени. Как мир существует в ином мире, так одно мгновение может уместиться в тысяче лет.
– А эти мерцающие? Так и не понял, как они вписываются в картину. Каково их место?
Она помедлила. Проследила глазами за качанием маятника.
– Они приходят из мира выше по течению. Не из нашего мира и не из следующего – выше.
Я выпучил глаза.
– Зачем?
– Там, выше по течению, что-то происходит. Что-то ужасное. Давным-давно к нам приходили светлые. И другие – те, кто сражался со светлыми.
– Другие, – повторил я.
– Одна сторона стремилась строить, другая – разрушать построенное. Мы были для них полем боя.
– И чем кончилось?
– Они убивали друг друга. Строители проиграли, история их сражений записана иероглифами. Долина Инда. Теотиуакан. Перу. И в других местах. Самые отважные погибли первыми – а потом и остальные, один за другим. Их борьба отражена во взлетах и падениях цивилизаций. Стороны уничтожали друг друга, пока из прежних не осталась лишь горстка. Самых осторожных. Самых коварных. Тех, кому проще других было скрыться.
– Таких, как Брайтон?
Она кивнула:
– Он – один из последних.
– А остальные?
– Пропали. Мертвы.
– Вы понимаете, насколько это невероятно?
– Что невероятно в масштабах Вселенной? В тысячах тысяч Вселенных.
– Пусть это правда, и вы всё это узнали, работая на Брайтона, – тогда с какой стати вы помогаете мне? Встаете у него на пути?
– Философы утверждают, что зло существует, чтобы добро могло проявить себя, но мне иногда думается, что зло умеет прокрасться внутрь и человек даже не замечает, что стал его частью. А когда заметишь, оказывается уже поздно, и ты продолжаешь делать зло из страха или потому, что приходится, и на этом пути изменяешь всей своей жизни, всему бытию – по одному выбору за раз. Я была иудой. Из-за меня гибли ученые. Лучшие, самые талантливые. Я решила, что хватит. Я пыталась спасти Сатвика – не вышло. Может быть, для вас есть шанс.
Она замолчала, глядя на маятник, – серый железный груз пронесся мимо с тихим шуршанием воздуха.
– Чуть меньше года назад этот маятник изменил направление, – сказала она. – Шпильки должны падать одна за другой, точно как часы. Но в прошлом году одна осталась стоять. Мелочь. Едва заметная, если не следить. – Она присела над кругом гвоздиков. – Равновесие сместилось. Что-то переменилось.
– Что это означает?
Маятник пронесся мимо нее, уходя в другую сторону, и скрылся в тенях.
Викерс обернулась ко мне.
– Что время теперь – против нас.
38
Вечером ко мне зашла Мерси с двумя чашками кофе. Одна для себя, другая для меня.
Из угла доносился разговор Викерс с Хеннингом. Голоса возвышались и затихали до шепота.
Умирающий костер отбивал атаку темноты. Я сидел, завернувшись в одеяло, прислонившись к стене трейлера. Мерси перекрыла косой звездный луч, падавший сквозь прореху крыши.
Кроме имени, я ничего о ней не знал.
Хеннинг тоже оставался тайной. Может, он был настоящим пиратом, с основательным опытом грабежей и похищений. Грозой мадагаскарского побережья. Может, он отправил на дно морское десяток яхт.
И Мерси. Имя, которое значило больше, чем просто имя.
Мерси подала мне чашку:
– Осторожно, горячая. Только что с огня.
– Не знал, что на костре можно сварить кофе. – Я потянулся за чашкой.
– Может, он и не заслуживает названия кофе, – призналась она. – Вот моя бабушка с кофе бывала просто опасна. Не скажу, чтобы у нее тряслись руки, но до дверей кухни она доносила не больше чем полчашки. Я научилась не подворачиваться ей под ноги. Надеюсь, ты любишь со сливками и сахаром.
– Люблю. Где остальные?
Мерси пожала плечами:
– Обходят территорию. Строят планы.
Она стояла вплотную ко мне. Я подумал, не спросить ли, что за планы, но не успел – она добавила:
