Я сумел встать.
Первой высунулась рука – длинная и красная, мокрая от крови – и схватилась за край проема. За ней вторая рука, зажавшая окровавленный клин. Следом показалась макушка продолговатого черепа, как будто Боаз рождался на волю из темного ада.
Лицо, когда оно обратилось ко мне, было сведено судорогой ярости и покрыто грязью. Глаза нашли мои.
Я стоял, занеся трубу, в позе палача. Я не дал ему времени опомниться. Все, что во мне осталось, я вложил в удар по его черепу.
Под трубой страшно хрустнула кость. Я ударил снова, и он дернулся – судорогой тела. Из раны хлынула кровь. Я бил снова, и снова, и снова.
Я бил, пока сталь в моей руке не стала мокрой от крови.
Я бил, пока его раздробленное тело не обмякло, вывалившись из трубы бескостной массой. И еще бил, пока мог поднять руку и мир не поплыл перед глазами.
Я посмотрел на него сверху. Раздроблен череп. Сломана шея. Ни следа от того, чем он был. Ни осиных крылышек, ни мерцающей ауры.
В глазах у меня прояснилось.
Я не убивал живого с тех пор, как рыбачил с отцом. Я ждал реакции. Ждал потрясения от убийства. Ничего. Я выронил обрезок трубы. До меня дошло: я не считал то, что убил, человеком. Это было что-то другое.
44
Перебираясь от пролома к пролому, я беззвучно проходил через застройку. Как частица сквозь щели. Легкие горели, потому что я надышался пылью, и пришлось остановиться, тихо откашляться в сгиб руки, выкашляв густую черную слизь. Я зашагал дальше. Сколько минуло времени, не помнил.
Я опять чуть не наступил на тело Хеннинга. Под ним расползалась красная жижа. Глаза несговорчиво уставились в небо. В дюжине шагов от тела я нашел его мешок. И двинулся дальше, ловя слухом каждый шорох.
Я тихо проскользнул в следующую дыру и перешел к дальней стене. Свет косо падал сквозь дыры в крыше, проливал на замусоренный пол золотые лужицы. Я тщательно выбирал дорогу, чтобы не наступить на листы жести.
Я не сразу понял, куда попал.
Свинцовый груз неподвижно висел в нескольких дюймах от пола. Маятник замер. Все шпильки были сбиты. Я подошел ближе и поднял глаза к балкам перекрытий, за которыми терялась проволока подвеса.
И не стал задерживаться.
На дальнем конце, у выхода на грузовую площадку, я остановился и выглянул наружу. Вот двери ангара – дюжина футов в высоту, двадцать в ширину. Они раздвинуты, между ними щель: только-только пройти человеку. За дверью начиналась гравийная дорожка, сворачивающая налево. Направо все заросло травой и кустарником – там мы собирали дрова. Дальше был холм с оградой вдалеке.
Я поторопился преодолеть открытое пространство. Потом, в траве и путанице веток, споткнулся о совсем старый фундамент, которого прежде не замечал. Одной стены не было вовсе, две другие, фута в три высотой, не поднимались над травой. Прижавшись спиной к раскрошившейся кирпичной кладке, я перевел дух. И услышал рычание. Поодаль, в просвете между домами, стоял Брайтон. Куртка его была в грязи.
На миг он как будто замельтешил солнечными бликами, решая, чем ему стать. За его спиной принюхивалась собака. Пятнистая шкура щетинилась на загривке – ни у одной породы я такого не видел. Ее ноги словно дрожали в мареве – опять глаза играли со мной шутки. С Боазом мне повезло, но с этой собакой на удачу надеяться не приходилось. Если догонит, порвет на куски, как Хеннинга.
Я пригибался, направляясь к ограде, и надеялся, что ветер дует в мою сторону. Добравшись до проволоки, присел на корточки и задрал голову. Ржавые куски колючей проволоки безобидно свисали в траву. Если лезть через верх, я окажусь на виду. От подножия холма всякий здесь будет заметен, как отставленный большой палец. Прохода низом не было. Разве что подкопать, а на это не осталось времени.
Я высунул голову, проверяя, где Брайтон с собакой, но те куда-то подевались с глаз. Может, зашли в здание или притаились в траве, высматривая каждое движение. Они могли оказаться где угодно.
Тянуть не было смысла. Лучше все равно не будет.
Я перебросил вещмешок через изгородь и полез сам. Хлопья ржавчины липли к ладоням. Подтянувшись наверх, я рискнул оглянуться. Вдали между зданиями хищная тварь повернула голову в тот самый миг, когда я перебросил ноги и спрыгнул вниз.
Подобрав мешок, я побежал.
Спуск был крутым. Я выбрал дорогу по лощине, осыпая под собой листву и сучья. Я телом проламывал себе тропу. То ли мчался, то ли сползал лавиной. Лощина открывалась в сухое русло ручья с валунами по берегам. Я двинулся по нему. Поднырнул под поваленный ствол и выбрался на шестифутовый уступ, с которого в дождливое время, должно быть, падала вода. Я на животе сполз с каменной полки и побежал дальше. Ложе ручья почти выровнялось, когда я услышал сверху собачий лай. И удар – что-то врезалось в сетку ограды. Я не знал, выдержит ли сетка. И не знал, умеет ли эта гиеноподобная тварь лазать.
Через второй ствол я перепрыгнул – и чуть не провалился в яму. Солнце поднялось уже высоко, но еще не проникло в узкую щель. Здесь, в лощине, стояли сумерки, и тени были глубокими, непроницаемыми.
Запах добрался до меня прежде, чем я увидел. Запах рыбы, соли и океана.
Я вспомнил слова Мерси: «Если повезет и будет отлив…»
Я пробился сквозь густую зелень, которой заросло русло.
Наверху снова задребезжала сетка ограды. Что-то пыталось пролезть или перепрыгнуть. Я взмолился, чтобы ограда выдержала. Или чтобы сам холм оказался препятствием.
Когда я был маленьким, дедушка с бабушкой держали большую собаку – ирландского сеттера, я играл с ним во дворе. В пределах двора я не мог за ним угнаться – четыре ноги обгоняли две. А вот на лестнице в подвал мы менялись местами. Я узнал тогда странный факт: на крутом спуске четвероногие не быстрее двуногих. Иногда даже медлительней.
Перебравшись через небольшой валун, я рванул вдоль русла, пробив гущу листвы, отводя ее руками. Еще один обрывчик всего в три фута, песок, и я, заморгав, остановился, чтобы оглядеться. Передо мной раскинулась заливная равнина – огромное блестящее поле темного, перемешанного с песком ила.
Мои ноги оставили на гладкой поверхности глубокие рытвины. Выбрался.
Несколько часов назад на этом месте стояла вода глубиной десять футов, но сейчас передо мной открывалось морское дно. Вдали, за илистой равниной, поднимался лесистый пригорок – зеркальное отражение холма, с которого я спустился. Я пошел к нему.
* * *
Залив был шириной полмили – узкая низина между холмами, которую приливы затопляли водой.
Мелкие лужи соединялись между собой канавками, и я тщательно выбирал дорогу по скользкой грязи. Вброд прошлепал по ручейкам – то глубоким, то широким; они сплетались в сложном порядке, менявшемся с каждым приливом. Приходилось соблюдать осторожность, чтобы не очутиться по колено в холодной воде с сильным течением. Вода была ледяной, а запах морской соли валил с ног.
