— Ну, вот вы и пришли, — сказала Колязина, все так же легко улыбаясь. — А я так и знала… Ждала.
— Вера Алексеевна, — прокашлялся Викентий Владиленович, — я пришел сказать вам, что вас видели недалеко от места, где стреляли в Жирнова и…
Колязина все с той же безмятежной улыбкой перебила его:
— Да вы не беспокойтесь, товарищ следователь, я все, что надо, скажу.
— Что надо — не надо, — серьезно сказал Багринцев, понимая, что разговор получается какой-то странный. — Вы скажите правду.
— Правду… — протянула Колязина. — А правда такая… Вы не представляете себе, как у меня теперь легко на душе!.. Все эти годы мой мальчик смотрел на меня с укоризной… Спрашивал: как же так, мама? Как же так получилось, что они живут, а мы с тобой нет?.. И ничего я ему ответить не могла. Ничего. Но как-то терпела. А когда я увидела их на воле после тюрьмы, просто помертвела. Он, Жирнов этот, с женой беременной под ручку ходит, доволен всем, улыбается… А ведь у моего мальчика тоже девушка была, вот только не знаю, успели они хоть раз поцеловаться… Или эти звери раньше его встретили… И поняла я, товарищ следователь, что жить рядом с ними на этом свете не смогу… Или себя надо убить, или их.
— И вы решили…
Колязина продолжала, будто не услышав следователя:
— Но я тогда подумала — а себя же за что? За какие грехи? И кто за могилой сына ухаживать будет?.. Нет. Если я удавлюсь, никто ничего не поймет. А вот если этих гадов убить, то и люди, может, поймут, что есть на свете наказание.
— Но Жирнов отсидел восемь лет.
— И вышел опять на волю. Вот я и решила… А теперь будто груз с души упал, и мне все равно, что мне за это будет. Поверьте, я счастлива, что убийц моего сына нет больше на свете.
— Но у Жирнова молодая жена, дочка недавно родилась…
— Я знаю, — спокойно согласилась Колязина.
И с какой-то уже давней убежденностью продолжила: — Мне эту девушку, конечно, жаль, но… Я ее, кстати, в поликлинике видела, хорошенькая. Но она должна была понимать: от убийцы рожать нельзя. Понимаете — нельзя давать ему плодиться. Убийство все равно на нем лежит, и после тюрьмы тоже. Она должна была об этом подумать. А дочка ее как будет жить, когда узнает, что отец ее родной — убийца?.. Ну, как?
Багринцев хотел было сказать, что дочь могла и ничего не узнать, например, но понял, что говорить это бесполезно. Все свои мысли Колязина выносила и выстрадала, и ее с них не сбить.
— Так что жена этого сделала свой выбор, а я свой. Сына моего нет, но он хотя бы отомщен. Хотя бы…
Чуть помедлив, Багринцев задал странный вопрос, который от себя и не ожидал:
— А ваш сын… Вы же с ним как бы разговариваете? Он как отреагировал?
Колязину вопрос ничуть не удивил.
— Он сказал: мама, я понимаю, как тебе было тяжело, на что ты решилась ради меня… Значит, иначе было нельзя. Теперь мы с тобой еще ближе.
Викентий Владиленович смотрел на плачущую женщину и не мог понять, с кем она говорит.
— Да, ничего себе дело, — хмуро сказала Моторина. — И что — все подтвердилось? Откуда у нее, у регистраторши в поликлинике, пистолет?
— Муж был военный, в Афганистане еще воевал, оттуда и привез. Во время следственного эксперимента все ее показания полностью подтвердились…
— А психиатрическая и психологическая экспертизы что установили?
— Особых патологий не выявили…
— Может, повторные провести?
— Смотри, если сочтешь необходимым.
Моторина задумалась.
— Что? Сочувствуешь? — спросил Багринцев.
— Даже не знаю. Если бы с моим ребенком такое случилось… Не знаю, что бы я сделала…
И повторила:
— Не знаю…
Какое-то время они молчали. Каждый думал о своем. Викентий — о том, что рождение сына неугомонную Лиду, похоже, переменило. И что если закон один для всех, то чувство справедливости у всех свое.
— Знаешь, будь моя воля — я бы отпустил, — вдруг вырвалось у него.
— Не надо было загонять в угол, — вдруг грубовато оборвала его Моторина. — А то припер ее доказательствами, а теперь в сторону хочешь соскочить.
Она резко встала и ушла. Багринцев удивленно посмотрел ей вслед. Нашла виноватого!
Он повертел в руках стакан с остатками совсем остывшего чая. Колязину, конечно, никто не отпустит. Нет прокурора и судьи, который пошел бы на такое решение. И в обычном, человеческом суде это будет правильно, так, как и должно быть. Вот только есть еще и другой суд, и что он решит там?
Наследственный порошок
— Ну, давай, Багринцев, колись, что ты мне на сей раз приготовил? Какую гадость?
Моторина, как всегда, ворвалась в кабинет без стука, плюхнулась в кресло и, положив ногу на ногу, принялась раскачивать ногой в новеньком красивом сапоге.
«Хорошо еще, что она не курит, — подумал Багринцев, — а то бы точно дымила уже как паровоз!»
Сам он страдал самой настоящей аллергией на табачный дым и запах, от них у него сразу начинало ломить голову.
— А чем тебе мои дела не нравятся? — поинтересовался он. — С ними в суд идти — одно удовольствие. Все улики, признания, экспертизы отработаны. Признания обвиняемых есть… Приписывать я ничего не приписываю… Никого ни к чему не понуждаю…
— Ну да, все у тебя есть, — фыркнула Моторина, — только я с твоими делами в суде сама себя виноватой чувствую. Я должна быть справедливым, но карающим мечом, а по твоим делам в последнее время так получается, что в суде каждый раз какие-то новые, ранее непредвиденные обстоятельства возникают.
— Ну, ладно, не преувеличивай! И потом — я же следователь, не судья. Я людей не сужу, приговоры не выношу, мое дело разобраться, что произошло и почему… Бывает же не умысел, а стечение обстоятельств, случайностей, просто незнание последствий… И потом, я веду следствие только предварительное… Собираю доказательства. А вы там в суде все по полной программе оценивайте, разбирайте… Гласно… Вот и случается…
— Случается, не случается — мне до этого дела нет. Я прокурор и должна быть твердо уверена, виновен человек или нет. Мне в суде нужно для него конкретный срок требовать. А не тут в кабинетчике у тебя предаваться размышлениям, что там у обвиняемого внутри, чего это он убить-то задумал и какие детские страхи его по ночам терзают… Когда есть умысел — это одно. А в стечении обстоятельств и глупостей разбираться, знаешь, радости мало.
— Понимаю. Тут, — Викентий Владиленович потряс папкой с обвинительным заключением, — все налицо — умысел, признание… Только вот… Не все так просто…
— Все, Багринцев, хватит! Сама разберусь. А то от твоих «не все так просто» руки опускаются.
