– «Как положено»?!
Эвфемизм мужа выводит Аннабел из себя. Она порывисто оборачивается, все еще с гудящим ножом в руках.
– То есть, отвести ее в Центр и сказать им, что она не слышит зова, это ты имеешь в виду?! Оставить ее здесь, бросить на произвол судьбы? Нашу единственную дочь? Самим отправиться завтра к Свету, а она пусть остается гнить здесь? – Оскалив зубы, Аннабел яростно тычет в сторону мужа ножом. – Это ты предлагаешь?!
Кеннет, отодвинув стул, встает.
– Богословы говорят, что…
– Я знаю, что они говорят.
– Можно… дай мне закончить, ладно?
Аннабел отмахивается. Кровь летит с ножа, заляпывая вытертый пушистый ковер в гостиной. За окнами неясно вздымаются башни города, дальние огни поблескивают на черном небе золотыми светлячками. Аннабел щелкает рычажком, и гудение становится еще громче и пронзительнее. Нож погружается в сырую плоть. Сколько уже, четверть девятого?
Кеннет, не сводя глаз с режущей мясо жены, повышает голос.
– Они говорят, что лишь услышавший зов может перейти на ту сторону.
– Она слышала его всю свою жизнь. Через нас…
– Только тот…
– …через учителей. Через подруг.
– Только тот, кто слышал его сам, может войти в Свет. Иначе…
– Она слышала его всю свою жизнь, – повторяет Аннабел.
По лицу Кеннета пробегает дрожь. Он нервно шагает по комнате, заложив руки за спину.
– Мы идем наперекор Его воле.
– Ты не знаешь ее.
– Как это не знаю?! Он говорит со мной!
– Со мной тоже. Как и со всеми остальными.
Кеннет с горечью качает головой.
– То-то и оно, что не со всеми…
Повисает молчание. Аннабел останавливается и перестает делать вид, что занята готовкой. Все равно резать надо сосредоточенно, инструкции богословов ясно гласят – ломтики говядины должны быть тонкими как бумага, как кожа, чтобы яд мог пропитать мясо полностью, насытить собой плоть, пронизать ее своими прожилками и наполнить волей Бога.
«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ, – раздается в голове Анны. – ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».
Это придает ей отваги. В голосе звучит сталь, рука больше не дрожит.
– Хорошо, пусть так. Она никогда не слышала зова. Зато мы слышали и передали ей, и она не усомнилась, не колебалась ни секунды, потому что верит нам. Верит нам и верит Богу, пусть Его голос и не донесся до нее. Это ее испытание. Наше испытание.
Кеннет, скрестив руки, останавливается у окна и глядит на смутные контуры других зданий. Аннабел подходит и встает рядом, положив ему на плечо испачканную в крови руку.
– Она должна отправиться с нами. – Голос женщины меняется, она упрашивает, вкладывая в мольбу всю свою любовь – к мужу, к их дочери, к Богу. – Разделить нашу трапезу и пойти к Свету. Мы не бросим ее. Не оставим здесь.
Долгожданная последняя трапеза состоится уже завтра утром, первого мая. Аннабел кладет мужу на плечи другую руку и заглядывает ему в глаза.
– Она наша дочь и завтра отправится с нами. И со всеми остальными. Хорошо?
Кеннет отворачивается. Жена понимает – голос сейчас звучит в его голове. Вот только что он говорит? Аннабел боится спросить. Она снова делает шаг к мужу.
– Хорошо?
Первой услышала зов Дженнифер Миллер, самая обычная девочка, не лучше и не хуже других, из Здания 14 – тогда оно еще стояло. Это случилось двадцать четыре года назад. Глас Божий снизошел к ней, когда она была еще почти ребенком – в тринадцать лет. Бог начал говорить с ней, предсказывая, что уже при ее жизни всему наступит конец. Дженнифер Миллер решила, что сошла с ума. Она рассказала другим – дома и в академии, и те подумали так же. Да и что они могли подумать?
Дела тогда шли еще относительно хорошо, однако постепенно становилось все хуже и хуже, и Дженнифер Миллер с течением времени сначала поверила, что действительно слышит голос, потом – что это голос Бога, потом – что Он говорит правду.
«КОНЕЦ БЛИЗОК», – вот все, о чем Он вещал в те первые годы. Наконец, и другие стали слышать Его – в разных зданиях, на разных этажах. Голос, звучавший трубным ревом или приглушенным, нарочитым шепотом, как у ребенка, играющего в телефон, был наконец услышан. «КОНЕЦ БЛИЗОК».
Годы шли, здания постепенно ветшали и разрушались – какие-то больше, какие-то меньше, – и послания стали разнообразнее. Одни слышали одно, другие – другое, но мало-помалу инструкции, ясные и определенные, были донесены до каждого. Никто уже не считал Дженнифер Миллер сумасшедшей – голос теперь звучал в головах у всех. Дату первым узнал мужчина по имени Рональд Кларк, способ – женщина, Барб Руис из Здания 2.
В конце концов Он не оставил ни малейшей неясности, явив себя демократическим Богом, чей трубный глас вещает всем. Слово истины прозвучало для каждого: такова Моя воля, и да свершится она через общее празднество, радостный пир с отравленным угощением. Мы оставим позади эти разрушающиеся здания, эти бренные тела, и вместе отправимся к Свету – первого мая назначенного года.
И вот день пришел. Празднество должно состояться на следующее утро.
Пиа ждет, пока родители уйдут, потом бесшумно проскальзывает к себе, наверх. В своей крохотной комнатке она снова садится так же, как под столом в кухне, прижав колени к груди и дрожа всем телом, словно хрупкий цветок на ветру.
Едва миновала полночь. За окном густая тьма, на небе ни звездочки.
Пиа всю жизнь притворялась – по крайней мере, этому теперь тоже конец. Она приучилась время от времени делать, как остальные – откидывать голову назад и прислушиваться с полузакрытыми глазами. Замирать посреди разговора и повторять одними губами нечто, слышное ей одной, словно беседуя с призраком. Больше не придется.
Их семья жила в Здании 170. Его называли так, потому что оно было построено сто семидесятым из двухсот первоначальных, от которых теперь осталось всего шестьдесят три.
Пиа сидит на кровати, глядя в окно на непроглядно-черный горизонт. Жить осталось совсем немного. Родители – они хорошие и любят дочь, несмотря на ее «глухоту». И все же для них это вечная боль и позор. Пиа знает еще одну девочку – глухую по-настоящему. Ее зовут Шэрон, и она еще в младшей группе, ей на два года меньше. Шэрон не слышит вообще. Пиа слышит все, кроме голоса Бога.
Она берет в руки дневник, но тут же откладывает его. Что теперь толку? Какой смысл? Она никогда не писала в нем правду – слишком рискованно. Девочка всю жизнь скрывала свою тайну, даже без подсказки родителей. Им не нужно было ничего говорить дочери, она и так все понимала. Душевная боль и оторванность от остальных стали ее постоянными спутниками.
Пиа ложится. Завтра все будет кончено – так или иначе. Глаза то открываются, то закрываются, сны наползают странными несвязными обрывками – отец едет на лифте Здания 170, держа рычаг вверх; мама нарезает тонкими пластинками что-то непонятное, но явно не мясо…
