– Я не смогу жить одна целый год, я заболею! И не проси меня пожить с родственниками. Возможно, я несправедлива к ним, но мне кажется, они не захотят меня принять.
– Что ж, может, получится сократить срок траура до полугода. Посмотрим, как пойдут дела. Давай встретимся в этом самом месте, когда ты вернешься из Торки.
Филлис так огорчилась, что едва не расплакалась, но в конце концов смирилась с решением Ламберта.
– Ты будешь писать мне каждый день! Правда, милый?
– Напротив: ни строчки. И ты не должна мне писать. Мы можем обмениваться новостями через твою сестру. Ты ведь не хочешь все испортить, Фил? А вот и Эйлин возвращается. Будь храброй, моя девочка, – добавил Джеймс без прежней уверенности в голосе. – Время пролетит незаметно, и мы будем вместе до конца наших дней.
Филлис немного приободрилась с приходом сестры. Было решено, что девушки уйдут первыми. Джеймс поблагодарил Эйлин и хотел уже попрощаться, но тут Филлис осенило:
– Ох, Джеймс, совсем забыла рассказать тебе насчет полиции!
Ламберта охватил страх. На мгновение его пронзила ненависть к Филлис, столь легкомысленно игравшей его жизнью.
– Тот суперинтендант! У нас вышла… стычка. Мне пришлось хорошенько его отчитать! Не верю, что он хоть пальцем пошевелил, чтобы вернуть мне несессер. Я сказала, что он все испортил, сообщив о пропаже газетчикам, и пригрозила натравить на него моего адвоката.
После ухода сестер Джеймс попробовал привести в порядок разбегающиеся мысли и разобраться в своих чувствах к Филлис. Эта женщина спокойно выбросила из головы убийство мужа, уже и думать о нем забыла, решив, будто ни к чему не причастна, причем совершенно искренне в это верила. С той же легкостью она убедила себя, что желала мужу смерти из одного лишь сострадания.
Она явно не сознавала, что опасность грозит ей самой. Не то чтобы она вообразила, будто Джеймс лгал, уверяя, что смертельная угроза нависла над ними обоими. Вовсе нет! Однако ее ум «просто» отказывался верить, что все ее действия в глазах закона равносильны убийству.
Отсюда следовал сокрушительный вывод: если Филлис способна думать лишь о себе и ни о ком другом, резонно предположить, что потеря любимого несессера занимает ее куда больше, чем безопасность любовника.
«А это значит, что она не так безнадежно глупа, как я», – с горечью заключил Джеймс.
Глава 4
В следующем октябре, в день своей свадьбы, Джеймсу Ламберту все еще не верилось, что они с Филлис до сих пор на свободе после полугода жизни порознь, когда в любую минуту ее бездумная болтовня могла отправить их обоих за решетку.
Завладев наконец женщиной, которую желал, он не испытывал ни радости, ни торжества победителя. Великая страсть, горевшая в нем когда-то, угасла, задушенная мелочными заботами о внешней респектабельности.
В конечном счете он примирился с собственной жизнью, но что-то в нем неуловимо изменилось. Заурядность Филлис уже не вызывала в нем горечи. Недавнее острое разочарование представлялось ему теперь таким же нелепым, как былое восхищение и обожание. Джеймса по-прежнему к ней влекло. Его глупая маленькая женушка могла быть ласковой и послушной, если потакать ее слабостям. Так сытая кошка довольно мурлычет, стоит ее погладить. Надо принимать Филлис такой, какой сотворила ее природа, говорил себе Ламберт.
По настоянию Филлис медовый месяц они провели в Торки, в том же отеле, где прошли первые несколько недель ее вдовства, однако новобрачная больше думала об отеле, чем о долгожданном воссоединении с возлюбленным. Впрочем, она смутно сознавала, что за время разлуки Джеймс Ламберт («Мужчина моих грез, прижми меня к груди»
[6]) из пылкого любовника превратился в солидного поклонника, смысл существования которого заключался в том, чтобы ей угождать.
Джеймс позволил себе на четыре недели оторваться от дел и в целом неплохо провел время, наслаждаясь отдыхом. После нескольких месяцев тревожного ожидания и страхов напряжение наконец отпустило его. Беззаботное щебетание жены действовало на него успокаивающе. Заметив, что у Филлис немало знакомых мужчин среди постояльцев отеля, он не почувствовал обиды или возмущения, однако в последнюю неделю перед отъездом ощутил сильнейший укол ревности, увидев, как она воркует с молодым человеком, гораздо богаче и успешнее его самого, называя его просто Уилф.
Ламберт отказался жить в доме Чондри, перешедшем к Филлис, и та продала его, пополнив свой и без того обширный гардероб. Супруги переехали в дом Джеймса, удобно расположенный недалеко от его гаража.
Как ни странно, Филлис оказалась хорошей хозяйкой, весьма расторопной, разумной и расчетливой. Ей удавалось так ловко управляться с делами, что у нее оставалась масса свободного времени. Между тем бизнес Джеймса продолжал расширяться, поглощая его досуг практически целиком.
У Филлис же имелась на этот счет своя установка: если ты сама себе хозяйка, то можешь устраивать выходные когда вздумается. Это послужило причиной семейных ссор, начавшихся уже в первый год супружества. Небольшие размолвки, хотя и частые, обычно бывали короткими. Филлис всегда искренне жалела всякого, кто имел несчастье навлечь на себя ее гнев, и не таила обид. Однажды после легкой стычки, о которой она успела забыть, а Джеймс – нет, Филлис вдруг заметила:
– Я тебе говорила, что ходила в Скотленд-Ярд спросить о своем несессере? Представь, они тоже сидят сложа руки!
– Ради бога, забудь про эту чушь! – прорычал Джеймс и вышел, хлопнув дверью.
«Если она так одержима несессерами, какого дьявола не купит себе новый? – думал он в досаде. – У нее уйма денег, которые оставил ей Чондри. Она может покупать себе любые безделушки, как жена какого-нибудь богача». Ламберт не понимал, что такие женщины, как Филлис, привыкли получать предметы роскоши в подарок, как знаки восхищения, однако сознавал, что его гневная вспышка – проявление слабости, отступление от принципа, провозглашенного им самим: принимать Филлис такой, какой сотворила ее природа.
Ламберт заехал на Риджент-стрит и в галантерейном салоне Ларота попросил показать несессер из крокодиловой кожи ценой сто двадцать фунтов.
Мистер Ларот с сожалением признал, что в настоящее время именно таких несессеров в продаже нет, и предложил два других на выбор: за сто пятьдесят фунтов и за девяносто гиней. Вещь столь же высокого качества, заверил он Джеймса. И разумеется, с аксессуарами из золота.
Поколебавшись, Ламберт выбрал несессер за девяносто гиней. Решение было ошибкой: в деловой сфере он ни за что не допустил бы такого просчета, – но девяносто гиней представлялись ему разумной ценой за минутную вспышку раздражения.
Придя домой в четыре вместо семи, он застал Филлис у телефона за оживленной беседой с Уилфом. Подождав, когда она повесит трубку, Джеймс достал несессер, и жена тотчас бросилась ему на шею:
