Вдоль Джомтьен-бич тянулись узкие, местами неровные, выщербленные, но все же тротуары, что в Паттайе явление редкое. Улицы мирового центра секс-туризма не рассчитаны на присутствие в городе пешеходов. И действительно, странно увидеть тайца, долго идущего пешком, – все на мотобайках: молодежь, пожилой люд, женщины, мужчины, подростки. А туристам следует нанимать мото-такси, упорно предлагаемые справа и слева, «голосовать» тук-тукам или брать транспорт в аренду. Нечего экономить! Как здесь переходить улицу с беспрерывно летящими двух-, трех– и четырехколесными транспортными средствами, которыми управляют люди, сами, видимо, дорогу пешком ни разу в жизни не пересекавшие, понять невозможно. Можно простоять у «зебры» хоть час, никто не притормозит, чтобы пропустить пешехода. Следует решиться и, сломя голову, броситься поперек потока. Если повезет, приостановится, чтобы не сбить смельчака, мчащийся справа автобус, объедут, не меняя скорости мотобайки. Потом надо перетерпеть свист горячего ветра, образуемого теснотой неумолимого движения, и вновь ринуться, теперь уже, имея опасность слева, физически чувствуя негодование водителей, не берущих тебя, глупого, ни в какой расчет. Светофоры в этом городе предназначены исключительно для транспорта, и если кому-то удается, воспользовавшись остановкой основного потока, пересечь три жаркие полосы и проскочить между байками четвертой, идущей на поворот, то он – счастливчик.
На Джомтьен-бич движение умеренно, можно почти спокойно пересекать улицу, устремляясь к песку и волнам, особенно по утрам. Но раньше завтрака и инъекций я успевала подняться на восьмой, верхний этаж к бассейну, сделать в свежей воде зарядку, с полчаса поваляться в шезлонге на солнышке, наблюдая за птицами и бабочками и слушая аудиозапись очередной книги.
Мне очень хотелось сравнить со своей точку зрения Старика по поводу Мураками. Я принялась, теперь уже глазами, штудировать «1084» и ко второй половине третьей, заключительной, части позволила себе сделать окончательный вывод, что интеллектуал Мураками занимается ликбезом. Иначе зачем так разжевывать последовательность событий, излагая их в многократных повторах? Зачем педалировать чистым пересказом те или иные качества личности? Все давно понятно, но автор в очередной раз, не меняя угла зрения, объясняет что к чему, будто в сериале для домохозяек. Мне совершенно не верилось, что фитнес-тренер Аомаме могла бы читать Пруста. Все равно как, когда в фильме играет не слишком красивая актриса, а все персонажи вокруг буквально поражаются ее ослепительной красоте. Я осилила чтение прустовского «На пути к Свану», но, с трудом преодолев долгую медленность повествования, решила, что к этому чтению следует вернуться лет через десять, помудрев. Ту девушку-фитнес-тренера, вряд ли заинтересовала бы такая литература. Затворничество и Пруст – нечто для очень зрелой личности, обогащенной серьезным интеллектуальным опытом.
То, что герои слушают сложную музыку, тоже казалось притянутым за уши, как и вся история с домом Юнга, например. Тема секты возвращала к недавно просмотренному и страшно мне не понравившемуся «Мастеру» Армстронга, раздражал сто раз повторенный термин «кровиночка», но завораживала японская прохладность в поведении героев, притягивало все, что связано с бытом и культурой удивительных островитян. В результате было решено найти попавшую мне в руки лет пять назад, но недостаточно внимательно прочитанную «Ветку сакуры» Овчинникова, и намечталось попасть когда-нибудь в Японию. Потом я нашла аудиовариант третьей части «1084», ткнула курсором в подвернувшийся отрезок и получила приятный мужской голос, который тут же раз пятнадцать по ходу текста произнес слово «бог» с звучащей на конце «к» вместо грамотного «х», предлагая в результате вместо «бога», «бок». «Бок здесь», – произносил один персонаж и требовал повторения от другого. Тот, в свою очередь, в интерпретации актера-чтеца, меняющего по ходу действия голоса, противным скрипом вторил: «Холодно, или нет, бок здесь!» Тут же исполнитель, явно гордясь своим изысканным, по его мнению, произношением, старательно выводил фразы на английском. Разозлившись, я рассталась со слушанием.
Позже нажаловалась и на Мураками, и на чтеца Старику.
– Юношеский максимализм – не лучшее подспорье в оценках. Про Мураками ничего нового сказать не могу – на такое чтиво у меня нет времени. На мой взгляд, беллетристика. Не более того.
– Максимализм?! «1084» – книга о книге. Когда речь идет о романе «Воздушный кокон», автор оценивает его стиль, как «простой и даже немного наивный», то есть он сам так пишет, ему это нравится, он собой доволен. Его герои читают книги и слушают музыку, которые явно читает и слушает он сам. Но автор и его детища, его герои – не могут быть совершенно идентичны. Разве нет? Люди у Мураками, на мой взгляд, не объемны, они какие-то… ходульные, что ли… У них, вроде, есть внешность, привычки, чувства, но все это не настоящее какое-то, будто спешно придуманное и не прочувствованное. Черты характера называются, но не ощущаются в поведении, размышления утилитарны, как в каком-нибудь простейшем детективе, причем длинносериальном или как в комиксе: куда теперь пойти, что сделать, чтобы спастись… Куча ни о чем не говорящих подробностей: поставил стакан, посмотрел на руки, поболтал ногой… А люди от этого ни живее, ни естественнее не становятся. Ложь какую-то чувствую. Будто за значительное выдается посредственное. Но почему тогда весь мир так высоко это ценит? Премии, тиражи, миллионы почитателей?
– Мне трудно ответить без… брюзжания, что ли. Мир изменился. Простейший пример: лет тридцать назад по книгам в России можно было проверять правильность написания слов и применения знаков препинания, как по словарям. Корректура была строжайшая. Теперь же – не верь глазам своим. Из экономии книги и в отсутствие редактора, и в отсутствие корректора печатают. Вот так. Коммерция. Всюду. Во всем.
Когда я читала там, в доме среди сада, в библиотеке Старика «Степного волка» или «Доктора Фаустуса» у меня было чувство, что я заглядываю в бездну, что я не способна объять полностью миры Гессе и Томаса Манна, что вселенные эти многообразны и бесконечны. Теперь же Мураками будто приучал меня к упрощениям, к чувственной и мыслительной выхолощенности. И становилось страшно, что после этих текстов мне будет трудно читать что-то настоящее, серьезное. Будто кто-то делает вид, что насыщает мой разум чем-то важным, на самом деле не давая ничего. Если позволять себе смотреть сериалы или развлекательное американское кино, очень скоро ловишь себя на том, что серьезные ленты… скучны, что ли? Как многие выражаются – «грузят». Нельзя поддаваться. И я скачала Борхеса и «Приглашение на казнь» Набокова.
– Сандра, а ты дневник продолжаешь?
– Да, – гордо ответила я и в тот же день записала: «Мураками. Псевдосимволизм. Сопливо и как для средних школьников, если бы не частые упоминания о собственном члене автора, которым он наделяет то одного, то другого героя своих книг. Из-за этого члена его книги – для недоразвитых взрослых».
Царица
Старая липа еще тучнела, обжираясь солнцем, жарой, алкая ливни. Толпилась и распиралась ее курчавая крона. Липа пухла, пузатилась – цвела. Липу пучило. Избыточное ее существование прорывалось ароматными воздухами, приманивало на извержения рои похотливых пчел путаться с липой в разврате и вынашивать сладостную свою целебную тяжесть. Судя по осанке, мощности роста, широте и густистости кроны, по обширности ствола и общей величественности, в липе текли царственные соки. Исторжение благородных запахов являло особый признак высокородности. Липа взлетала в ароматных парах, своим исполинским ростом разворачивая, руша небесную безмятежность. Липа парила. С притворным целомудрием прикрыв свою дикую густоту чешуей цветения – россыпью сдвоенных ушек с лохматыми помпончиками на жестких нитках-креплениях, утопая в расточаемой ими пудре, липа загуливала с ветром, впуская его внутрь себя, и он шуршал, двигался в ней, приторно шевелился, зная, что творит царице приятное, то затихал, то вновь принимался за сладострастное свое дело. Липа распахивалась и пахла. Под липой, в подвижном шатре из пыльцы должна была бы спать древним дневным сном царица. Ее подмышки имели бы запах ядовитых бутонов. Опасно благоухали бы гладкие впадины, будто истекая соком злого цветения. Аромат будоражил бы темнотой. В обычной жизни, вне шатра под липой, она предпочитала бы начисто устранять, уничтожать прельстительность, преступно прячась и маскируясь тщательнейшим мытьем и слабыми, бесцветными отдушками. Но временами можно было бы поймать ее, не успевшую смыть свою манкость.
