Сергеев обнял ее еще крепче, прижал к груди, и качнул несколько раз, как качают засыпающего ребенка.
– Когда-нибудь я обязательно позвоню, – сказал он. – И мне будет достаточно услышать в трубке твой голос. А больше… Прости, но большего я обещать не могу…
* * *
Проход на крышу обнаружился сразу. Сергеев без труда нашел лестницу по кровавому следу, оставленному Мангустом. Куратор на бегу сумел перетянуть чем-то кисть, потому что на бетонных ступенях крови было гораздо меньше.
Крыша оказалось огромной. Конечно, меньше футбольного поля, но ненамного, и снега на ней скопилось почти по колено. Скопилось бы больше, но ветер, трамбовавший снежок в плотную, скрипящую субстанцию, сдувал все лишнее вниз, облизывая низкие бортики по периметру. Сергеев осторожно, словно спящего, посадил Молчуна у двери и запахнул на нем куртку, снятую с убитого. Куртка была прострелена в нескольких местах, перепачкана, из дырок лез наружу синтепон, но это было лучше, чем ничего. Молчун уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее, и замер, уткнув взгляд перед собой. Он не повернул головы даже тогда, когда на крышу вывалились Вадим с Ириной – словно его здесь не было. От чувства бессилия Умка едва не заскрежетал зубами.
– Я скоро, – сказал он и погладил мальчишку по щеке. – Посиди пока здесь, Молчун. Хорошо?
Молчун не ответил. Сергеев даже не знал, слышит ли он его.
От двери следы ног Мангуста и красные мазки на белоснежной поверхности уходили прямо, за огромную надстройку, и Умка вместе с Ириной побежал по ним, оставив Вадима рядом с Молчуном. Коммандос уже не мог держать темп, и если бы не Ира, подставившая ему плечо, упал бы еще на лестнице.
Утрамбованный ветрами до твердости приливного песка снег скрипел под ногами. Они обогнули массивный куб надстройки и, метрах в тридцати, увидели куратора, стоящего на самом краю крыши.
Андрей Алексеевич баюкал на груди искалеченную руку, и, судя по ранению, ему должно было быть очень больно. Но сказывалась выучка, колоссальная сила воли и боевая злость – никаких гримас боли, стонов, скрежета зубовного, ничего кроме нездоровой бледности, разлившейся по его высохшему лицу. Даже фирменная мангустовская ухмылочка осталась на месте. А ведь в нем сидела, как минимум, одна пуля – Сергеев четко слышал звук попадания во время схватки.
– Стой, где стоишь! – крикнул куратор, обращаясь к Умке.
Ирину, уже успевшую взять его на прицел, Мангуст демонстративно игнорировал.
Несмотря на окрик, Сергеев продолжал движение, разве что сбавил темп, но через несколько шагов остановился.
Бежать необходимости не было. За спиной наставника открывалась пропасть в несколько десятков метров глубиной, выход перекрывали они с Ириной, а летать Мангуст не умел – это Михаил знал достоверно.
– Я пришел убить тебя, Андрей Алексеевич! – крикнул Сергеев.
– У тебя почти получилось! – куратор отнял покалеченную руку от груди и показал им искореженное предплечье, перетянутое ремнем. – Но не до конца! Я вырастил классного бойца, но мною ты не стал, Миша!
Сергееву казалось, что внутри здания работают огромные вентиляционные системы – крыша, покрытая многотонной массой снега, едва заметно вибрировала. Эта вибрация наполняла воздух вокруг стоящих на кровле людей, передавалась костям, и даже ствол автомата у Умки в руках едва заметно дрожал.
– Зачем ты встрял в это дело, Миша? – спросил Мангуст и закашлялся. Изо рта у него веером полетели капли крови, и Сергеев понял, куда попал, стреляя ему вслед. – Почему ты всю жизнь мешаешь тем, кто тебя воспитал?
– Ты же сам говорил – я бракованный экземпляр!
– Ах, да… – наставник поднял бровь и голый его череп с одной стороны пошел морщинами. – Ты – бракованный экземпляр! Я – сосредоточие мирового зла! Я виноват во всем! В гибели твоих друзей! В смерти твоей женщины! Даже в крахе целой страны – тоже я виноват! Ты забыл, как я спасал твою задницу! Ты забыл, что я был для тебя мамой и папой! Ты поверил Сашке Кручинину, который только и делал, что пил последние годы перед смертью! И пил на пенсию, которую я для него выхлопотал у новой власти! Я – демон! Главный враг твоей жизни! Так?
– Так!
– А если я скажу, что не делал того, в чем ты меня обвиняешь? Не делал! Да, задумывал! Да, намеревался! Да, хотел! Но не сделал, потому что не успел! Потому что с такими правителями, как были в твоей стране, не надо никаких врагов! Ты же сам писал доклады, Умка! Помнишь свои доклады? Что ты писал про износ плотин, про состояние дамб? Не помнишь? А я помню, потому что внимательно их читал. Это ты подарил мне план, Сергеев. Ты! Но я не успел привести его в исполнение! Так что в том, что произошло, можешь винить только тех, кому ты прислуживал. А меня – лишь в том, что я всю жизнь служил своей стране и тому, что после нее осталось!
– Я тебе не верю! – заорал Сергеев, опуская автомат. – Не верю! Ты лжешь, Мангуст! Все не могло случиться само по себе!
– Конечно! – бровь опять взлетела вверх, а Мангуст слегка попятился, на миг потеряв равновесие, и замер на самом краю крыши. – Всегда кто-то должен быть виноват, правда, Умка? Так же проще! Что, страшно думать, что все просрали сами? Я признаюсь в намерениях, но я этого не делал! Судьба, Умка… А судьбу своей стране выковали вы…
Мир, конечно, не рухнул, но покосился, это уж точно! Сергеев шагнул вперед, поднимая автомат.
– Ты – зло, Мангуст! – крикнул он. – Все, к чему ты прикасаешься – зло!
Вибрация под ногами стала еще сильнее, а за спиной куратора завертелось что-то наподобие метели. В вихре снежинок исчезли вершины деревьев, стоящих на краю вырубки, и несколько непонятных черных точек над ними.
– Я – зло! – подтвердил Андрей Алексеевич окровавленным ртом. – А ты – борец со злом! И когда ты убьешь меня – сам станешь злом! Потому что…
Он улыбнулся, и улыбка была настолько страшна, что палец Умки замер на спусковом крючке: сквозь нитки узких губ красные от крови зубы показались Сергееву кровавой раной, внезапно открывшейся на бледном лице Мангуста.
– Потому что, – продолжил куратор, – хоть ты и сукин сын, но ты лучшее, что мне удалось создать за все годы! Ты будешь творить добро так, что все, сделанное мной, покажется детскими шалостями. Потому что здесь, – он мотнул подбородком в сторону леса и простирающихся за ним пустошей и покривился от боли, – не может быть ничего хорошего, и здешнее добро таково, что на него нельзя смотреть без содрогания. Это рак, Сергеев, что бы ты ни говорил. Рак, который рано или поздно вырежут вместе с тобой, твоим добром, моим злом и прочими ничего не значащими вещами. Но я пока еще не собираюсь умирать…
Сергеев замер, и на его месте, наверное, замер бы каждый.
Куратор со своей кровавой улыбкой стоял на краю многометрового провала, а из этой рукотворной пропасти из-за его спины, огромный, словно Левиафан, поднимался вертолет в полярной раскраске. Он был бесшумен (почти бесшумен – это его винты сотрясали кровлю во время их недолгой беседы) и взлетел над крышей, словно привидение, недружелюбно пялясь на Сергеева стеклянным глазом носового фонаря и двумя шестиствольными авиационными пулеметами, подвешенными на выносных консолях.
