Если уж у прежних властителей хватало совести испытывать на собственных солдатах атомное, химическое и биологическое оружие, то уж такие локальные опыты над не нужными никому детьми и изгоями общества – просто образец гуманности. Орденами впору награждать, денежные премии выписывать за проявленный в ходе исследований гуманизм.
«Ох, – мечтательно подумал Сергеев, – обнаружить бы это осиное гнездо! Оно тут, в Зоне, рядом с северной границей – и гадать-то нечего. Обнаружить и выжечь каленым железом. В два ствола мы с Молчуном не справимся, конечно. Но Равви не откажется поучаствовать, и в Казацком Курене мне десяточек-другой выделят. Тут главное – удержаться, чтобы этих ребят в белых халатах за яйца по осинам не поразвешивать. Хотя чего тут удерживаться? Может, за яйца по осинам – это еще чересчур гуманно? Может, чего поинтереснее придумать надо, чтобы другим неповадно было?»
Горячая вода, в которой он плавал, вместо того чтобы приводить его в умиротворенное состояние, просто заставляла кровь в жилах двигаться быстрее – он поймал себя на том, что почти не прислушивается к тому, что говорят Красавицкий и Говорова. Воспоминания о каневских событиях и смерти Агафьи, прошедшие перед его глазами за последние минуты, были не из приятных. Но у кого из здесь присутствующих есть приятные воспоминания о последних годах? Разве что совсем далекие. Детские, например. Или те, которые касаются допотопных времен.
Сергеев поймал себя на слове «допотопных» и невольно усмехнулся.
Допотопные. Они все – допотопные. Как мамонты. Как динозавры. Даже Молчун. Самый младший и самый несчастливый из них. Выросший здесь, за колючкой. У него и детства-то не было – сразу же началась борьба за выживание. Ему-то что вспоминать?
«А может, – подумал Михаил, уже различая голоса, – это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».
– Спишь, засранец? – спросила Говорова громко. – Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?
– Уснул? – переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. – Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.
– Оставь человека в покое, – попросил Красавицкий, – главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?
Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, – вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем – мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.
– Ира, – примирительно произнес Сергеев, – я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость…
Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:
– Глупости все… Ты устал, Миша, я понимаю. Просто… Просто мне жаль…
Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.
– Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.
– Я же рассказывал о том, что это может случиться, – сказал Сергеев. – Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно…
– Сколько их было? – спросил Красавицкий и откашлялся.
– Кого? – спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно, хотя прекрасно знал, о чем спрашивает Тимур, глядя на него исподлобья.
– Тех, кто бузил. Ты, кажется, так спросил, Миша? Кто это там у вас бузит? Вот я и спрашиваю – сколько их было?
Сергеев с тоской посмотрел на Молчуна. Тот мотнул головой, отчего челка метнулась к правому виску, но потом опять припала ко лбу, и показал Красавицкому четыре пальца.
В комнате воцарилась тишина – только звук потрескивающих в огне поленьев и постукивание ветки об оконное стекло.
– Значит, не все, – сказала Говорова, как отрезала. – Ну что ж, как я понимаю, ты избавил нас от части серьезной проблемы. Но вторая ее часть еще бегает по развалинам.
– Кошка эта египетская жива, – подтвердил Михаил. – Там была девочка, но под твое описание она не подходит.
– Вот черт, Маринка! – Лицо Красавицкого сморщилось, он страдальчески поднял брови домиком. – Эдик так надеялся ее поймать и «почистить».
Он посмотрел на Говорову с растерянностью.
– Как же так, он же ее днем и ночью искал…
– Хорошо, что не нашел, – сказал Сергеев, – а так – не было б у вас Гринберга. Сколько их еще осталось?
– Трое, – Красавицкий потер лоб, словно стараясь смахнуть с него печальные мысли. – Еще трое. Варвара… И двое наших воспитанников.
– Бывших наших, – вмешалась Ирина. – Теперь они ее, а не наши.
– Вооружены? – спросил Сергеев.
– Думаю, что да, – отозвался Красавицкий, – они перед уходом оружием запаслись.
– Видел. Те, с которыми столкнулись мы, были не с пустыми руками. Упакованные ребята. Что, склад не охранялся?
– Охранялся, – сказала Говорова. – Один в тяжелом состоянии, не добили впопыхах. Одного похоронили.
– Весело живете. Нечего сказать.
– Да уж, обхохочешься, – Ирина невесело усмехнулась, гася в импровизированной пепельнице очередной окурок. – Ладно, отмокли – так теперь мойтесь, вытирайтесь и на выход. Ужинать. Там и поговорим. Ребятишки эти – наша проблема. Нам и решать. Тебе за помощь спасибо.
«Интересно, – подумал Михаил, наблюдая, как Говорова зашагала к выходу, – насколько изменилась диспозиция. Раньше все смотрели в рот Тимуру – и он был хоть куда! Жесткий, решительный, смелый. Наверное, он и остался таким же, но сегодня первую скрипку играет Ира. И похоже, что Красавицкий не старается вернуть себе первенство. Неладно что-то в Датском королевстве».
Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными – синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина – неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.
Михаил пощупал колено – ныло страшно и даже чуть-чуть припухло, но сгибался и разгибался сустав без щелчка, что внушало определенные надежды на то, что опухоль спадет и все обойдется без последствий. Если, не дай бог, сустав воспалится… Сергееву о таком ходе событий и думать не хотелось. Сколько придется лежать? Минимум недели две, если не больше. А времени на себя не было и не намечалось.
