По глубокому убеждению Сергеева, такое подразделение МЧС было нужно, как рыбе зонтик. Все равно что создать спецназ при Министерстве образования. Но с начальством спорить он почитал занятием бессмысленным и посему записку старательно писал, со скоростью сто знаков с пробелами за день, но все же писал.
В его кабинете стоял современный лэптоп, подсоединенный к толстой, как баобаб, выделенной линии, мир был огромен, интересы Сергеева разнообразны, кофе секретарша готовила неплохо, сигареты и сигариллы в ящике стола не переводились. И главное, Сергеева никто не беспокоил. Если честно – дни проходили незаметно, скучать Михаилу Владимировичу было некогда.
Так что время, прошедшее между майскими событиями и новым появлением Блинчика в столице в самый разгар июльской жары, прошло практически незаметно.
Киев задыхался, растекался и терял форму, словно выброшенная на берег моря медуза. Горячее марево висело над дорогами и тротуарами. Градусники зашкалили за тридцать в тени, асфальт плавился, застрявшие в безумных пробках киевские водители снимали рубашки и тут же, в салонах раскаленных машин, лили себе на голову разогретую почти до кипения минеральную воду из пластиковых бутылок.
Часть горожан, словно бегемоты, залезали по самые глаза в теплую днепровскую воду, другие сидели по домам, зашторившись. Те же, кому от исполнения своих служебных обязанностей деваться было некуда, старались передвигаться из конца в конец города на метро – там еще хоть как-то можно было дышать.
Те, кто был побогаче, от жары не страдали. За затененными стеклами их автомобилей работали в полную силу климатические установки, в домах и городских квартирах гудели системы приточного кондиционирования и озонирования воздуха, в офисах трудились бесшумные сплит-системы. Жара, конечно, мешала и им, но исподволь. Она не душила, но давала знать о своем существовании. Там, за тонированными стеклами, но не ближе. Жара не могла ни испортить примерную белизну дорогих сорочек от Кардена, ни придать легкий запах пота и женского тела платьям от Версаче и деловым костюмам от Хелмана.
И хотя Киев начинал тяжело дышать уже к десяти часам утра, некоторые его жители оставались свежими и благоухающими дорогими парфюмами до самого вечера.
В кабинете у Сергеева работал в полную силу белоснежный «Самсунг», и прорвавшееся сквозь жалюзи солнце попадало на полированную поверхность стола чуть примороженное струями охлажденного воздуха. Тихо, словно робкий комар, гудел вентилятор лэптопа, из приемной доносилось шипение кофеварки и запах свежемолотого кофе. Такие минуты примиряли Михаила с его службой – слово «синекура» обретало плоть и кровь.
Сергеев получил звонок от Блинчика ровно в 10.31 7 июля, во время поглощения третьей чашки кофе.
Даже по голосу надежды национал-демократии было слышно, что Владимир Анатольевич жару не любит, от нее страдает и не может перенести даже короткого пребывания в столь нечеловеческих условиях.
– Это я, – простонал Блинчик в микрофон. – Только что прилетел и еду в город. Боже мой, Сергеев, как у вас жарко!
Если судить по тону, Блинов в это время, едва передвигая опухшие ноги, тащился по Синайской пустыне, обратив воспаленные, гноящиеся глаза к наполненному зноем небу анилинового цвета, а не возлегал на кожаных сиденьях роскошного авто, летящего по Бориспольскому шоссе со включенными спецсигналами.
– Рад тебя слышать, Володя, – сказал Сергеев довольно холодно, – с возвращением!
Конечно, Сергеев догадывался, куда делся Блинчик, для этого не надо было проявлять выдающихся детективных способностей. А уж после звонка Рашида недели три назад тайное стало для Михаила окончательно явным, хотя Раш не произнес ни слова лишнего и вел себя как первоклассный конспиратор.
Сергеев не обиделся на то, что Рашид и Блинчик скрывают от него местонахождение временного убежища, – обижаться на разумные предосторожности было грешно. Мало ли кто мог сидеть на прослушивании линии его мобильного телефона? Но ощущение, что школьный приятель, нашкодив, скрылся, оставив его один на один с возможными неприятностями, что и говорить, присутствовало.
– И я рад, – отозвался Блинов. – Как ты?
– Жив.
Блинов рассмеялся и зашипел от боли.
– Ой, не смеши. Ребра еще болят. Какие планы?
– Громадье, – так же лаконично ответил Сергеев.
– Я вот что думаю, – сказал Блинов, не замечая сарказма, – может, посидим у меня на даче? Я еще не очень ходячий. Пришлю за тобой машину…
– Лучше танк, – произнес Сергеев, не меняя интонации, – или БТР. Мне так будет спокойнее.
Блинчик захохотал, заохал, застонал и вновь попросил жалобно:
– Не смеши ты! Я же говорил, ребра еще болят. Серьезно, Умка. Надо поговорить. И Раш со мной прилетел. Ты что, обиделся?
– На что мне обижаться?
– И я думаю, что не на что! Я твой должник, Умка. И без шуток!
– Хорошо, что ты не говоришь: «Проси, чего хочешь!»
– Проси, чего хочешь, – сказал Блинов, – и, если это будет в моих силах, я это сделаю.
– С ума сойти! Ты, случаем, не золотая рыбка?
– Я же сказал тебе, что не шучу!
«Если бы этот разговор слушал Криворотов, – подумалось Сергееву, – его бы точно хватил инфаркт. Или инсульт. Или все сразу».
– Брось, Блинчик, что я такого сделал?
В трубке зашелестело, и раздался голос Рашида. Сладкий, как дыня, вкрадчивый, как шепот дервиша.
– Умка, ты что это волнуешь Володю? Ему нельзя волноваться! Лучшие врачи отпустили его под нашу с тобой ответственность!
Говорил он с легким восточным акцентом, именно с таким, каким представляют его люди, никогда не бывавшие на Востоке. Словно Абдулла из «Белого солнца пустыни».
– Ты приезжай, – продолжил Рахметуллоев вкрадчиво, – посидим втроем. Нам есть о чем поговорить, поверь. Если ты сильно занят – скажи, мы подождем, сколько надо…
Чувствуя себя девицей на выданье, к которой пришли надоедливые сваты, Сергеев согласился.
Тут же в трубке возник Блинов, уже не такой томный, как минуту назад, а гораздо более деловой и собранный.
– Ты где?
– В министерстве, где еще?!
– Я высылаю машину. Тебе перезвонит Васильевич и скажет, что за тачка и где будет ждать. Я буду страшно рад тебя видеть! Как Раш, а? Уболтал тебя в два счета! Восточный человек!
– Восток – дело тонкое, – неожиданно высказал банальность Сергеев и поймал себя на том, что сделал это с мангустовской, менторской интонацией.
Именно он так говорил: «Восток – дело тонкое!» – и странно, словно свинья пятачком, поводил носом. Сделай это кто другой – кадеты смеялись бы до потери сознания, а глядя на Мангуста, делать этого совсем не хотелось. Совсем. Не располагал Мангуст к шуткам над собой.
