Софью, как беременную, 11 марта переводят в «Сербию» – женскую тюрьму неподалеку от Павяка. В соседней камере сидела умалишенная эсдечка. «Часами, день и ночь она колотила табуретом в дверь или что-то пела трагическим голосом. Однажды, когда мы шли на прогулку, она вдруг стала возводить на меня поклепы и чуть не столкнула меня с лестницы. Это было 21 июня. (…) 23 утром я родила сына, которому дала имя Ян»265. Мальчик родился раньше срока, слабым и худым. «Любимый мой, – пишет Софья, – я пережила здесь страшные часы, когда ребенок на третий день после рождения в первый раз заболел. Весь посинел, почернел, я подняла шум»266.
Тюремный врач не хочет даже осмотреть младенца. Только повторяет, что тюрьма не место для ребенка. Отец Софьи приносит ей жестяную подставку на ножках, которая ставилась над стеклом лампы, чтобы иметь возможность согреть молоко и приготовить овсянку. Но лампа «часто коптила и наполняла и без того душную камеру копотью и непереносимым запахом керосина». «… Во-вторых, если я на секунду оторву взгляд от кастрюльки, чтобы заняться ребенком, кипящий отвар заливает огонь и лампа гаснет»267 – вспоминала Софья. Словом – кошмар матери-узницы и беспрерывно болеющего в недопустимых условиях сына. В сентябре 1911 года уже известно, что ей грозит ссылка в Орлингу, 800 верст севернее Иркутска. Младенец наверняка этого не перенесет. Феликс готов забрать сына в Краков, но он живет там в нищете, часто уезжает. В ноябре он просит Альдону, чтобы та нашла кого-нибудь в деревне присмотреть за ребенком. Он предлагает 15 рублей в месяц. Это первое письмо сестре после очень долгого перерыва, в котором он сообщает, что женился и у него ребенок. Он пишет: «Фамилия у него [сына] жены, Зоей, хоть и сочетались мы церковным браком здесь, в Кракове; мы скрыли это, так как боялись, что это отрицательно повлияет на дело Зоей. Мы постараемся, насколько это удастся, изменить ему фамилию на правильную»268. Альдона в шоке; три года после смерти мужа, ей самой очень тяжело, она объясняет брату, что не может взять Яська к себе. Наконец, помог в то время уже известный педагог Януш Корчак: он устроил ребенка в частный приют для младенцев пани Савицкой, куда мальчика перевезли 15 февраля 1912 года. Корчак велел также прикармливать мальчика мамкой, два раза в день. Несмотря на все усилия, ребенок долго не сидит, у него не растут зубы, периодически случаются приступы конвульсий. Только в конце мая – начале июня семья Софьи решает отправить Янка к дяде, Мариану Мушкату, врачу-терапевту, живущему в Белоруссии. Софье сообщают об этом 25 июня 1912 года, когда она уже находится в Орлинге. Она принимает это известие с облегчением.
Тем временем в отношениях между Феликсом и Сабиной происходит очередной перелом. После года нерегулярной и острой переписки, в которой оба требуют друг от друга молчать, сжечь письма и все забыть, вдруг вновь пробуждается чувство, высказанное прямо. 2 мая 1912 года Феликс пишет: «Люби меня крепко, не оставляй одного, счастье ты мое, песнь моя желанная, жизнь моя, весна моя»269.
Но о жене он не забывает. В конце июля он переправляет ей книгу – старую, многих страниц не хватает, в картонном переплете. Потом приходит письмо со словами, что эта книга придаст Софье много сил. Для конспираторов это явный сигнал: в переплете спрятан паспорт на чужую фамилию. В следующей посылке было 100 рублей, необходимых для побега. И Софья совершает побег. Почтовой лодкой по Лене, потом поездом через Иркутск, Самару, Челябинск и Москву она добирается в Люблин, где живет ее брат Станислав. Она дает знать Феликсу, что уже находится в Польше, но он не отвечает. Обеспокоенная Софья не может ехать ни в Варшаву, где ей грозит немедленный арест, ни в Краков, потому что у нее нет документов для пересечения границы. Она едет в Домброву Гурничу и там узнает, что 14 сентября Феликса арестовали и посадили в X павильон Варшавской цитадели.
Партия помогает ей пересечь границу. Она вновь поселяется в Кракове, устраивается на работу в Краковском союзе помощи политическим заключенным и подрабатывает уроками музыки. Таким образом, она уже может содержать ребенка. Жена дяди, Юлия, привозит Янка в июне 1913 года. Все еще слабенький, он начинает ходить только в два года, долго не говорит, время от времени страдает сильными мигренями, вызванными серьезным недостатком зрения. Феликс безумно любит сына – он становится для него самым важным в жизни. В тюрьме он не расстается с его фотографией, пишет ему нежные письма. А Янек, когда может уже сам что-нибудь нарисовать или склеить, в благодарность шлет отцу картинки и рисунки270.
Из периода 1912–1914, когда Феликс сидел в варшавской тюрьме, сохранились только три письма, его и Сабины. Он пишет ей тепло, сердечно, но уже с некоторой эмоциональной дистанцией: «Но без воли не придет новая весна». Да, для этого союза ему, видимо, уже не хватает воли. В отличие от нее. Последнее письмо Сабина пишет 30 июля 1914 года.
Юзек мой, мой единственный. Любимый, самый дорогой, где ты сейчас, думаешь ли обо мне – тоскуешь ли и любишь? (…) Я знаю, как ты любишь детей – сможешь ли ты оторваться от собственного сына? Знаю, что велика вина моя. И грех мой велик, что тогда, в том страшном апреле, когда ты был один в Кракове – бессильный и беспомощный – что я не приехала тогда, чтобы засвидетельствовать правду. И не допустила бы, чтобы другая стала матерью твоего ребенка. (…) Но и мне было нелегко – после смерти Мичи. Велика вина моя – и грех велик. Я поняла это – слишком поздно…
И плачу – плачу всей моей жизнью271.
Письмо к Феликсу не доходит, тюремные власти возвращают его ей. Он тоже ей не пишет, хотя, находясь во время первой мировой войны в российских тюрьмах, активно переписывается с Софьей и Альдоной. Ясно, что Сабине он писать больше не хочет272.
Есть еще одна сюжетная линия этой истории, тоже очень интересная и касающаяся Софьи, которую во многих воспоминаниях представляют как холодную, лишенную чувства юмора партийную активистку. Она не всегда была такой. С началом первой мировой войны Дзержинская, как гражданка России, должна уехать с сыном из Австро-Венгрии. Она едет вместе со Стефаном Братманом, руководителем краковского отделения СДКПиЛ, его женой Марией и их сыном Яном. Они едут через Закопане и Вену в Швейцарию. В книге В годы великих боев она вспоминает: «Мы все – Братманы с сыном, Барский и я с Янеком – поселились в Цюрихе». Речь идет, конечно, об Адольфе Барском, которого Софья, как и Феликса, знала с 1905 года. В Цюрихе влажный климат, и наступление осени и зимы означало для болезненного Янека вечные ангины. Весной 1915 года Софья решает переехать в Кларенс – местечко на берегу Женевского озера – и забирает с собой также сына Братманов. «Спустя некоторое время в Кларенс приехал на несколько недель Адольф Барский» – вспоминает она в книге В годы великих боев. Эта лаконичная информация приобретает иное значение, если сопоставить ее с содержанием некоего письма. Оно было написано весной 1915 года и содержало такие формулировки:
Заходящее солнце и тишина успокоили мою душу и настроили на ноту высокой и чистой грусти. Она идет к тебе. (…) Меня охватывает давно забытое настроение, похожее на то, в каком я провела месяц чудесной грусти восемь лет назад. (…) Ты совершил чудо, любимый. (..) Адольф, мой дорогой, я прижимаю к себе твои ладони, я прижимаюсь к тебе и тоскую по тебе. Я уже хочу, чтобы ты был здесь. Твоя Зоська273.
