Он медленно пошел по набережной, понимая, что в темноте вряд ли сумеет достойно ответить чужому стрелку. Слух его был напряжен до предела, но Генри все же расслышал щелчок позже, чем Гром…
Мутные воды канала с плеском сомкнулись над головой Монтроза. Он не потерял самообладания, даже не попытался высунуться на поверхность, проплыл, насколько хватило воздуха, и только тогда осторожно вынырнул. По нему стреляли вслед, он слышал. И Грома рядом не было – Генри помнил, как выученный пес бросился на хозяина и сшиб его в воду, вот только сам его не нагнал… И Звона он не слышал. Ну, если живы, то придут. Не первый раз в Портансе, знают, что делать, если хозяин вдруг исчез!
Генри набрал побольше воздуху и погрузился в воду. Плыть лучше вверх по течению, так мало кто делает. Обычно ищут ниже…
Модная новая куртка стесняла движения, и он избавился от нее, превратившейся в мокрую тряпку, а вот сапоги не скинул: босиком идти тяжело, да и приметно слишком.
«К черту такие искушения! – думал он, выбираясь из города. – Подальше отсюда… Территории к тому времени, как я доберусь, уже успокоятся, самое оно будет. У сиаманчей поживу, давно не был. Охота на бизонов всяко безопаснее, чем такое вот… И не вернусь я сюда, хоть озолотите, по меньшей мере год! Пусть забудут обо мне!»
Генри прекрасно понимал, что пристрелить его пытались не наемники Хоуэллов: тем достаточно было бы просто не выпустить его из резиденции. Нет, это кто-то из обиженных ими соперников. «Кэмы», скорее всего, «ящерки» действуют чище и эффективнее. А может, свой, личный, так сказать, конкурент решил убрать слишком удачливого коллегу. Или вовсе кто решил выпотрошить богато одетого гуляку, будь прокляты эти обновки! Не разберешь…
Сидя на берегу на окраине Портанса, Генри сушил одежду, когда, устало повесив хвост, приплелся Звон. В зубах он тащил новенькую шляпу, слетевшую с головы Монтроза при падении в воду.
– Теперь тоже счастливой будет, – мрачно констатировал он, разглядывая дырку от пули. – А Гром где, а, приятель?
Звон лег рядом, уткнув нос в лапы, и даже ласкаться не стал.
– Ясно…
Генри запрокинул голову, глядя в едва начавшее светлеть небо. Гром, бедняга… Принял на себя пули, что предназначались хозяину, и, может, еще прожил сколько-то, прежде чем издох. В одиночестве, на холодной набережной…
«Я тоже так сдохну, – с небывалой отчетливостью понял Монтроз. – Один. Не знаю, когда, но… Именно так».
Он поднялся, погладил Звона, совсем потерявшегося без брата поблизости, начал одеваться.
«И ничего уже не будет. Или будет, но так… понарошку. Потому что я не стал бороться. Я всегда все добывал с боя, а тут взял – и отступил. Не смог. Или не захотел, испугался. Сам не знаю. – Он прикрыл глаза. – Изменил себе».
– Звон, за мной, – махнул он псу…
Генри придержал лошадь – открывать и закрывать ворота было сущим мучением, но он давно научился делать это, не покидая седла. Слава всем богам, эти – последние, вон, уже виден дом.
Монтроз прищурился – что-то было не так. Потом сообразил – крышу перекрыли, вот что! И мансарду вроде бы перестроили, надо же. Еще какую-то сестренку замуж выдали, не иначе… А вот что с другой стороны этой мансарды, он пока не видел, а потом подъехал ближе и нахмурился: одна из невесток, Роза, питала слабость ко всяким цветам, а мать ей потакала. Но чтобы такие вырастить, да всего лишь за год!.. Всю стену увивали мощные темные побеги, от земли до самой крыши покрытые яркими цветами, белоснежными, нежно-розовыми, алыми, густо-бордовыми, будто капли крови… На побеленной стене это растительное буйство смотрелось особенно странно… и изысканно, пожалуй.
– Что за ерунда? – вслух сказал Генри, почесав в затылке и сбив шляпу на лоб.
Звон, что крутился под ногами у лошади, вдруг напружинился, будто заметив дичь. Хотя нет, на дичь он такой стойки не делал. Сука течная, что ли? Но пес ведь ученый, не кинется так вот…
Он подъехал ближе, еще ближе: уже видно, как во дворе копошатся куры и прохаживается громадный индийский петух, материна гордость. К нему бы еще кур соответствующих, вот были бы яйца! Говорят, на Черном континенте водятся птицы ростом с лошадь и столь же быстрые, вот у них, наверно, такие.
Генри въехал во двор, Звон трусил рядом, насторожив уши. И вдруг ринулся вперед, на другого какого-то пса, полетевшего встречь. И это одно уже поразило Генри: Звон был приучен не кидаться без команды, а на ферме не держали псов, что бросались рвать всех пришельцев без разбору, мало ли, кто важный явится со своей собачкой!
А Звон чуть не визжал в упоении и возил незнакомца в пыли, а тот отвечал ему тем же, и скоро оба пса сделались одинаковыми, тускло-серыми, у Звона даже приметное пятно вокруг глаза исчезло! Не разберешь, где кто, совершенно одинаковые собаки, только у чужого пса одно ухо висит, и…
– Гром? – севшим голосом сказал Генри, бросив поводья. – Гром!..
Вислоухий ринулся ему на грудь, принялся вылизывать, виляя хвостом так, что тот едва не отрывался, и Звон крутился тут же – этот признал братца раньше, чем хозяин. Гром прихрамывал, это было заметно, должно быть, пуля даром не прошла, но был жив, жив!
«Но откуда он тут? И где вообще все, повымерли, что ли?» – Генри нахмурился, потом сообразил: самая страда, сейчас все в поле, разве что шмакодявку какую-нибудь оставили за маленькими смотреть, да кто-нибудь обед на всех стряпает.
И, словно в ответ на его мысли, из-за угла кухни вышла женщина с охапкой хвороста, а Гром деликатно гавкнул, мол, вот, смотри, хозяин!
Женщина была небольшого роста, но казалась выше из-за королевской осанки. Хворост она несла так, будто это были ландыши. Платье на ней оказалось самое обычное, какие носили все сестры и невестки Генри, и фартук такой же, и косу она точно так же укладывала вокруг головы.
Солнце выглянуло из-за облака, и коса вспыхнула бронзой, превращаясь в корону, и эта фигура, эта осанка…
– Тони? – Голоса почти не было, он не мог поверить…
– Явился? Отведи лошадь на конюшню и приведи в порядок, – сказала она спокойно.
– Тони!.. – Хворост полетел наземь, а девушка оказалась в его руках, все такая же хрупкая, но будто бы сделанная из стали. – Ты… как ты здесь…
– Обманом, Генри Монтроз. – Она чуть отстранилась, упираясь ладонями в его грудь.
– То есть? Ты провела Хоуэллов?
– О нет. С ними у нас договоренность, и они держат свое слово, – вздохнула Мария-Антония. – Я солгала твоим родителям.
– Как?..
– Я сказала, что мы с тобою муж и жена. Иначе мне было бы неприлично испытывать их гостеприимство, – все так же спокойно сказала девушка.
– Господи… – Дышать было нечем, потому что боль, скопившаяся за этот год где-то в глубине души, превращалась в мыльный пузырь и стремилась наружу, и это тоже было больно, но и прекрасно тоже. – Тони, я…
