Три дня мы спали в машине, ели хлеб и вареные яйца, которые захватили из Парижа, и иногда выпрашивали в придорожных кафе немного фруктов. Мы направлялись в Вилландри, замок эпохи Возрождения в нескольких километрах от Тура, окруженный одним из лучших садов во Франции. Он принадлежал маминой подруге, Изабель Карвалло де ля Буйери, храброй и щедрой женщине, которая работала вместе с мамой в парижском приюте для детей беженцев. Вилландри был построен министром финансов Франциска I, который служил французским послом в Риме, и долгое время считался идеальным прототипом ренессансных замков. С XVI века он принадлежал двум семьям, а в начале XX его купил богатый испанский офтальмолог, Хоаким Карвалло – он спас замок от разрушения и засадил сад самшитом по образу ренессансных садов. В мае 1940-го, когда начался немецкий блицкриг, его дочь Изабель открыла в Вилландри приют для детей беженцев. В течение последних недель она стала селить у себя в замке знакомых из Парижа – и нам повезло оказаться в их числе.
Прибыв в Вилландри, мама получила первое из отчаянных писем Алекса, которые он напишет ей в июне, не зная наверняка, где она сейчас. Ему тоже пришлось нелегко по пути из Парижа. Они с мамашей уехали двумя днями раньше, запасшись несколькими канистрами бензина, – с главной дороги их прогнал французский офицер, угрожая револьвером, и они пробирались на юг окольными путями. Наконец они добрались до Руана, куда приехала и мамина сестра Лиля – ее замужество было вполне счастливым, но это не мешало ей быть влюбленной в Алекса. Несмотря на всю свою внешнюю обходительность и обаяние, Алекс был настоящим тираном – в тоне этого письма, датированного η июня, чувствуется затаенная злоба, которая часто будет звучать в атмосфере нашей семьи. Несмотря на царящий вокруг хаос, он злился, что мама оставила его, движимая любовью ко мне и долгом перед мужем.
Любимая моя,
Ты, конечно, так занята, что тебе некогда и думать обо мне. Лиля такая же умница, как и ты, и благодаря ей нам удалось найти две комнаты на чудесной вилле. Меня постоянно терзает мысль, что я потерял тебя. Беспрестанно думаю о тебе – кажется, тебя совсем не тронуло наше расставание, и мне больно об этом думать. Возможно, я ошибаюсь, и эти мысли происходят от моего одиночества. Любимая, напиши мне скорее, что страстно любишь меня и будешь любить, несмотря ни на что. Это всё мне урок: я понимаю теперь, что нуждаюсь в тебе сильнее, чем ты во мне.
Скорее напиши, что я ошибаюсь. <…> Проводить целые дни с мамашей очень тяжело. С Лилей тоже непросто, потому что она хочет того, чего я ей дать не могу, но она очень мила.
Я, как и остальные беженцы, брожу от кафе к кафе, всё время думая о тебе. Все говорят, что я печален, и это правда. <…>
Я уже не часть твой жизни, и ты строишь свои планы без меня. Любовь моя, обожаю тебя, напиши мне скорее, пока я совсем не отчаялся.
Целую, целую и обожаю тебя.
На следующий день, и июня – за два дня до падения Парижа – он написал снова. Его беспокоили оставленные в мастерской картины.
Каждый миг жду от тебя хоть слова. Что ты делаешь? Ты останешься на месте или отвезешь Франсин в Горж-дю-Тарн? Страдаю от мысли, что бросил все картины – они наверняка пропадут. Если Господь позволит, напишу еще.
Как чудовищно тяжело быть вдалеке от тебя, особенно в такое время. Беженцы приезжают сюда огромными толпами, и я целыми днями слушаю радио – здесь нет ни газет, ничего. Мама немного успокоилась. Напиши скорее, ты единственное окошко в мире, откуда светит солнце.
Обнимаю тебя всю.
Получив его первое письмо, 13 июня, она сразу же ответила – это было на следующий день после нашего приезда в Вилландри. “Как ты можешь сомневаться, я люблю тебя больше жизни и только и думаю, что о нашем будущем”. Дальше она пишет о том, как заботится о детях, как пытается раздобыть купоны на бензин. “Я не могу без тебя жить. Ты для меня всё. Без тебя я несчастна”.
В ту неделю французская почта всё еще работала. Алекс получил это письмо через два дня и 16 июня, через два дня после падения Парижа, написал ей снова.
Только что получил первое твое письмо. Ты не представляешь, как я счастлив. Утираю слезы. Умоляю, прости мне первые письма. Мне было так плохо без тебя, мамаша меня донимала, и т. д. И вдруг снова почувствовать твою страстную любовь! Бесконечно обожаю тебя, думаю о тебе одной день и ночь. <…> Все гостиницы реквизировали. Сердце замирает при мысли, что я снова тебя увижу. <…> Прошлой ночью был налет, и по радио Штутгарта объявили, что нас будут бомбардировать. <…> Умоляю, не задерживайся в Туре, если откроется новый фронт, вы не сможете уехать. <…> Единственная моя любовь. Жизнь моя, пиши и приезжай! Я могу приехать и забрать тебя. <…> Приказывай, я повинуюсь, я люблю тебя.
В эту неделю жители Вилландри узнавали новости из единственного в замке радиоприемника. Каждый день мы собирались в гостиной и слушали пугающие сводки. 16 июня премьер-министр Поль Рейно подал в отставку после того, как его кабинет отверг невероятное предложение Черчилля на время войны объединить силы британцев и французов. Вместо него главой государства назначили маршала Петена. 17 июня – за день до того, как в Тур вошли немцы и нам пришлось собраться в гостиной раньше обычного – восьмидесятичетырехлетний Петен своим высоким дрожащим голосом объявил об окончании Сопротивления:
– Я готов сделать всё, чтобы облегчить страдания Франции. <…> С болью в сердце я прошу вас прекратить военные действия.
Наша комната в Вилландри располагалась в конце крыла замка, выстроенного в форме буквы U. Из окна открывался вид на знаменитый самшитовый сад. Мы смотрели на сельскую дорогу, ведущую из деревни Вилландри в Тур. Утро следующего дня, 18 июня, выдалось солнечным: весь тот ужасный месяц был залит солнечным светом. В седьмом часу нас разбудило чье-то пение. Мама вскочила с криком “Немцы пришли!” Она схватила меня за руку и бросилась к окну. Немецкие солдаты маршировали по саду: юные румяные нацисты со сверкающими касками и штыками. Если меня не подводит память, в тот день они пели “Лили Марлен”:
Возле казармы, в свете фонаря
кружатся попарно листья сентября…
[80]Дети, как мне кажется, коллаборационисты по природе своей – мы делаем всё, что можем, чтобы очаровать врага, спасти свою шкуру, выжить. Мне радостно было смотреть на бравых сверкающих немцев, хотя я и понимала, что радости этой надо стыдиться. Не хотелось их убивать, меня, как и любого ребенка, тянуло ко всему блестящему, аккуратному, сильному. Моя вульгарная душонка восторгалась их роскошной формой, всеми признаками силы и власти. Я с жалостью и гневом вспоминала изможденных, отчаявшихся французских солдат, которых мы встречали по пути из Парижа. Глазея на немцев, я пыталась усилием воли вызвать в себе ненависть и чувствовала, что предаю отца, восхищаясь их красотой (а ведь его в любой момент мог убить один из них). Маму подобные сомнения не терзали. Она стояла у окна, подбоченившись, будто готовилась к битве, и тихо, с ненавистью, повторяла: “Quelle merde!”
[81]
