Неужели у вас нет родственников? Пли других знакомых? Можем заказать вам двоим номер в гостинице, пока не приедет Мария Николаевна.
В этот момент в нашей жизни вновь появился комендант Тура, герр профессор Геберт. Следующий эпизод, в котором он показал свою доброту, я не видела своими глазами, но много раз слышала о нем в пересказе матери. В конце июля, когда она приходила в себя от бронхита и гадала, как бы получить Ausweis на нас двоих, ей пришло приглашение от коменданта Геберта прийти к нему в кабинет, одной. При встрече он усадил ее в кресло и сказал следующее:
– Мне сообщили, что ваш муж присоединился к свободным французским авиаторам и пропал в бою. Вам, должно быть, сейчас непросто. Безопаснее вам будет покинуть эту территорию.
И он вручил ей Ausweis. Они расстались добрыми приятелями, и много лет спустя мама без тени смущения рассказывала, что комендант Геберт был от нее без ума.
Прошло около недели, и в середине августа 1940 года мы вновь уселись в наш маленький “пежо”, который то и дело фыркал и глох (мама так и не научилась пользоваться сцеплением), и двинулись на юг Франции. Не зная, на какие жертвы пошли родители и как они страдали, я в те ужасные месяцы была совершенно счастлива, потому что наконец-то оказалась в центре маминого внимания. Я очень гордилась папиной “секретной миссией” и подолгу разглядывала атлас, который привезла из Парижа, гадая, каким он отправился маршрутом. Узнав, что мы наконец-то едем на юг Франции, я обрадовалась перспективе снова увидеть любезного господина с усиками и попозировать ему для очередного портрета.
Кажется, наш автомобиль сломался в Монтелимар – помню, мама утешала меня знаменитой монтелимарской нугой. Через несколько часов прибыл посланный Алексом водитель и отвез нас в Сент-Максим. Это был очень характерный для него поступок – кто, кроме Алекса Либермана, мог найти автомобиль с водителем в условиях нехватки бензина и всеобщего безумия 1940 года? Тем же вечером мы прибыли в его дом. Алекс ждал нас, выглядывая из кустов, словно фавн, и весь дрожал от восторга.
Помню, как проснулась на следующее утро и бродила по дому, мучимая голодом и одиночеством, а за окном стояла южная жара. С продуктами были перебои, но Алекс вдруг вышел из кухни с роскошным завтраком, купленным на черном рынке: хлопья с яичницей и кетчупом. Пока я жадно поедала это всё, он взглянул на меня своими огромными зелеными глазами и спросил:
– Вкусно тебе, Фросенька?
– Очень вкусно! – ответила я и подумала: этот человек будет обо мне заботиться.
Затем он подарил мне то, что всегда строго запрещала гувернантка – сверкающий бирюзовый велосипед, и за несколько часов научил на нем кататься, а к концу недели с его помощью я умела еще и плавать как рыба.
Это очередная, такая обычная, в сущности, история выживания, очередной пример того, как судьба вдруг проявила милосердие. Я была выносливым жизнерадостным ребенком, обожала путешествовать и легко привыкала к новым обстоятельствам, защитникам, домам и друзьям. От матери, Господа Бога или бабушки мне досталась предрасположенность к счастью. Хотя ошибки и обманы 1940 года еще долго меня преследовали, то непростое лето было одним из самых счастливых периодов моей жизни.
Глава 11
Бросить всё
Следующие несколько месяцев мы жили все вместе в залитом солнцем домике Алекса – розовой вилле в ста ярдах от берега с видом на залив Сен-Тропе. Предполагалось, что здесь будут жить не больше четырех человек, но теперь сюда рекой текли разношерстные гости, как и мы, сбежавшие из Парижа, мечтающие передохнуть на юге и решить, как жить дальше. Бывшая коллега и любовница Алекса Ирен Лидова приехала со своим обаятельным мужем, балетным фотографом. Нередко из-за тесноты все ссорились. Временами я дерзила, а порой вела себя совершенно несносно, и однажды Лидова отвесила мне звучную пощечину. Родители никогда меня не наказывали – могли разве что шлепнуть по руке. При этом присутствовала мама.
– Не смейте бить мою дочь! Слышите? Не смейте!
И она дала Лидовой ответную пощечину. Бедная Лидова – ей наверняка было нелегко жить в одном доме с великой любовью своего бывшего.
Мы с матерью вовремя добрались до юга – к сентябрю доехать с оккупированной территории до Виши стало практически невозможно, проезд был запрещен. Продуктов не хватало, и главным источником белка стали окуни, которых Алекс ловил в заливе. Пока он рыбачил, я плавала вокруг в маске и восторгалась морем. Потом я помогала таскать улов на кухню и наблюдала, как Мария, служанка из местных, запекает рыбу с фенхелем. Обедали мы на залитой солнцем террасе, прямо в купальных костюмах.
В моих воспоминаниях конец того лета и начало осени пронизаны солнцем и счастьем. В дни, когда еды совсем не хватало, мы развлекались тем, что выдумывали самые ужасные сочетания продуктов. Побеждал тот, кто изобретал самое омерзительное блюдо, и я набрала больше всех очков, когда придумала сардины под шоколадным соусом. Оказалось, что Алекс лучше, чем кто-либо другой, может меня насмешить. Он обладал невероятным пародийным талантом, который демонстрировал в узком кругу избранных; в его репертуаре была пантомима, которую мы звали “Сумасшедший”, и я всё детство то и дело просила его показать этот номер. Представление заключалось в том, что Алекс скакал из стороны в сторону и издавал странные, пронзительные крики, словно обезьяна в джунглях, а конечности его как будто свободно болтались на теле. Не знаю, изобрел ли он эту пантомиму для меня, или для какого-то ребенка из прошлого. Чудесное превращение мягкого и невероятно сдержанного человека в совершенного безумца (возможно, тут проявился сценический талант его матери) заставляло меня буквально рыдать от смеха.
Мама загорала, читала и чаще обычного меня обнимала. Часто упоминались наши родственники и знакомые из Америки, которые собирали нам документы для эмиграции в Штаты. Джон Уайли, высокопоставленный чиновник по иностранным делам – они с женой Иреной подружились с родителями в 1930-х годах, – помогал сделать нам иммиграционные визы. Другой дипломат, Уильям Буллитт, американский посол во Франции, которого незадолго до того вызвали обратно в Вашингтон, писал нам рекомендательные письма, как и мамин отец, которого она не видела с моего рождения. Тем временем Симон Либерман, который с 1939 года жил в Нью-Йорке, оформлял иммиграционную визу для Алекса.
Тогда я не знала значения слова “любовники”. Алекса представили мне как маминого друга детства, к которому она очень привязана, своего рода родственника, который будет о нас заботиться до возвращения отца. И всё же я чувствовала – у детей из проблемных семей есть своего рода шестое чувство, – что Алекс для матери является тем же, кем для отца была дама в красном. Теперь мы жили с Алексом, и я перестала спрашивать об отце. Каким-то образом я поняла, что маме с Алексом неприятны эти вопросы, а главной целью в моей теперешней жизни было добыть и сохранить их любовь.
Поэтому я молчала о своем страхе за отца. Молчание мое будто служило хранилищем, где я спрятала тоскующую частичку души. Внешне всё было прекрасно: я улыбалась, танцевала, приседала в реверансах, щебетала за обедом, порхала, меня осыпали похвалами, а мама светилась от гордости. Но в глубине меня таилась никому не ведомая пещера, в которой обитал страх, и каждого, кто попытался бы войти туда, ожидало вечное проклятие.
