Можно ли считать простым совпадением, что первый сердечный приступ случился у нее, когда мы с мужем впервые отправились в Советский Союз? Сомневаюсь. Для нее тяжелы были любые воспоминания об СССР, любые ассоциации. Ее страшила сама мысль, что мы отправимся к ней на родину, и она много месяцев пыталась нас отговорить.
– Там так опасно! – твердила она. – За вами по пятам будет ходить КГБ!
Но когда эта интриганка поняла, что нас не переубедить, а мы, в свою очередь, пообещали давать телеграммы через день, она неожиданно решила рассказать нам историю Маяковского, которая так много для нее значила и о которой она до того почти не говорила. Когда мы приземлились в аэропорту Шереметьево, нас с преувеличенным, раболепным восторгом встретил некий Владимир Макаров, который назвался директором музея Маяковского. Он вручил мне букет цветов и чуть не прослезился: “К нам вернулась дочь Татьяны Яковлевой! Я и не надеялся дожить до такого!”, после чего сообщил, что накануне получил от мамы телеграммы и готов сделать для нас всё, что потребуется.
К счастью, нас ждала программа общества “Интурист”, согласно которой всего пять дней мы проводили в Москве, после чего должны были отправиться в Киев, Одессу и Ленинград. Но во время пребывания в столице товарищ Макаров, сомнительный функционер, следовал за нами неотступно с утра до ночи. Очевидно, он имел обширные связи во власти, раз без труда смог выписать нас из группы “Интуриста”, устроив собственную экскурсию по Москве, – состоявшую в основном из долгих визитов в музей Маяковского, в доме на площади Дзержинского, где поэт покончил с собой. Как же мы были потрясены, увидев в первом же зале наши семейные фотографии, на которых были запечатлены более сорока лет семейной истории – свадьба моих родителей в 1929 году, мои младенческие и детские снимки и даже фото моей американской семьи – мужа и детей. Меня немедленно охватили параноидальные подозрения о роли КГБ в составлении этой коллекции (эта организация прославилась собственническими наклонностями во всём, что касалось наследия поэта). Но мои страхи утихли, когда Макаров сообщил, что фотографии достались им от моей бабушки. После отъезда во Францию, рассказал он, Татьяна посылала матери фотографии своей семьи. А через несколько лет после ее смерти в 1963 году ее вдовец, Николай Александрович Орлов, услышав, что музей Маяковского ищет документы, имеющие отношение к музе поэта, счел своим “гражданским долгом” отправить туда все фотографии.
Перед отъездом из России, в последний вечер в Москве, Макаров снова вытащил нас на обильный ужин, во время которого слезно клялся в вечной дружбе.
Мы улетели из Москвы утренним рейсом и прибыли в Нью-Йорк в тот же вечер. К нашему удивлению, в аэропорту Кеннеди нас встречал Алекс.
– У мамы был сердечный приступ, – сказал он, когда мы обнялись. Видимо, он хотел подготовить нас, но сам выглядел при этом слишком озабоченным, уязвимым – его потрясло осознание того, что у Татьяны начался новый, тяжелый период жизни. – Мы получали ваши телеграммы, но она всё равно очень волновалась – она ведь боится всего, что связано с Советским Союзом.
Мы рассказали ему о любопытном спутнике, которого мама отправила нам из своего прошлого.
– Видимо, она телеграфировала ему перед нашим отъездом, – пояснила я.
Алекс едва заметно пошевелил усами.
– Она мне ничего не говорила, мы с ней не обсуждаем Маяковского, – сказал он. – Мы не говорим о ее прошлом.
Тогда я поняла, что даже в разговорах с близкими мама сохраняла ледяное молчание, когда дело касалось величайшей трагедии ее жизни.
После сердечного приступа в 1976 году мама начала капитулировать – теперь она считала себя инвалидом и ждала, что так с ней и будут обращаться. Она забросила все дела, и единственным утешением для нее была компания Гены Шмакова. Интеллектуал, полиглот, историк балета, кинокритик и беллетрист, он недавно эмигрировал в Штаты из России. Это был темноволосый брюнет тридцати с лишним лет с густыми усами и большими печальными глазами. Его манеры менялись в зависимости от того, как он к вам относится – Геннадий мог держаться преувеличенно любезно, холодно-вежливо или крайне язвительно. Он происходил из семьи советских интеллигентов, которые старались сохранить дореволюционную гуманистическую культуру. Это был умнейший, надменный, самовлюбленный человек и преданный друг. Он обожал демонстрировать свои широкие познания в литературе, цитируя наизусть сотни строк из Вергилия, Гомера, Леопарди, Гейне и Рембо в оригинале, а также Пушкина, Лермонтова и других поэтов. (Иосиф Бродский, его лучший друг, называл Гену “своим личным университетом”.) С первой же встречи (Бродский их и познакомил) Гена с мамой тут же подружились, и она пригласила его приезжать в Коннектикут по выходным. Теперь обеды в “Косогоре” превратились в настоящие поэтические марафоны: поскольку мама знала русскую поэзию так же хорошо, как Гена, они часам по очереди читали стихи. Стоит ли говорить, что Либерманы с радостью приняли Гену в семью еще и потому, что готовил он не хуже Тиффо и Набокова? Для тех, кто пережил голод, еда играет огромную роль в жизни, и мои родители не были исключением. Алекс так высоко ценил общество и кухню Гены, что начал помогать ему деньгами и даже снял для него квартиру в модном районе Гринвич-Вилладж.
– Ну разве он не чудо? – вопрошала мама, когда Шмакова не было рядом. – Ты когда-нибудь встречала такого образованного человека? Он скоро напишет шедевр.
Как и Тиффо, Гена был гомосексуалистом и привык вести себя весьма свободно, но когда в начале 1980-х стал распространяться СПИД, ему пришлось умерить пыл. Это заставило маму еще сильнее к нему привязаться. Доминирование было в ее характере, и она не могла не наслаждаться своим господством над покорным квази-сыном, который был в некотором роде кастрирован социальными обстоятельствами. Я тоже полюбила Гену – мы с ним проводили много времени за русской поэзией, которой я не занималась с юности. Он напоминал мне одну из тех печальных обнищавших тетушек или кузин, которых можно встретить за обеденными столами в русских романах XIX века – например, у Тургенева. Во всём он предвидел мрачный исход: плохую погоду, эпидемию тифа, упадок демократии. Но мама с радостью впадала в пессимизм вместе с ним, и в его обществе последние годы ее жизни были относительно счастливыми. Гена так очаровал ее, что с легкостью убедил Либерманов разделить его пристрастия – он обожал Вагнера, и хотя они всегда презирали этого композитора, теперь в доме в любое время суток гремела его музыка.
Кроме того, Гена упрочил свои позиции, заявив, что будет писать биографию Татьяны. “Пора работать”, – объявлял он, усаживал маму в гостиной и включал (или притворялся, что включает) диктофон. (Любая книга, в которой речь бы шла об одной из двух муз Маяковского, имела бы в России огромный успех, и Гена, наряду со множеством советских литераторов, видел в Татьяне золотую жилу.) Но на протяжении их дружбы Гена очень уклончиво говорил об их беседах.
– Сложнее всего заставить ее рассказывать о личном, – признавался он, прижимая палец к губам. – А если речь заходит о сексе, она держится как партизан!
К тому времени у Алекса прошла дрожь в руке, он перестал пить лекарства, которые вгоняли его в депрессию, – в общем, период затишья кончился. Но в присутствии Гены он держался сумрачно и неприветливо по многим причинам: его раздражали Генины манерные повадки, рядом с ним Алекс чувствовал неловкость, которая всегда охватывала его в присутствии подлинных интеллектуалов, наконец, он вовсе не интересовался поэзией и очень мало – литературой, и всегда хвалился, что не прочел ни единой книги после “В круге первом” Солженицына, вышедшей в 1968 году. Разговоры Алекса с вечным гостем состояли в основном из ядовитых подколов. Кроме того, в те годы жизнь Алекса омрачал тот факт, что я стала писателем – чем практически полностью обязана поддержке Клива Грея.
