Но, несмотря на всю свою браваду и талант, мистер Уайт – мистер Теренс Хэнбери Уайт, – прозванный Тимом по названию аптечной сети «Тимоти Уайтс», ужасно всего боялся. Ему было двадцать девять лет, пять из них он преподавал в школе Стоу, семь занимался писательством, но, сколько себя помнил, все время чего-то боялся. «Ибо я боюсь разных вещей, боюсь, что мне сделают больно, боюсь смерти. Мне нужно попытаться с этим справиться», – объяснял он в сборнике эссе «В Англии мои кости», опубликованном годом ранее. А надо было проявлять смелость. С колотящимся в груди сердцем он мчался из классной комнаты на аэродром, боясь увильнуть от полета, боясь презрения инструктора, боясь, что самолет уйдет в штопор, а он не справится с управлением и погребет себя под сломанными крыльями, шасси и комьями земли. Он скакал вместе с Графтоном по грязным полям Бакингемшира в постоянном ужасе от того, что не сможет выказать храбрость, не сможет ловко держаться в седле, не произведет впечатления джентльмена и вызовет гнев хозяина гончих. Он помнил Индию, где жил когда-то давно, в самом начале жизни, ящериц, фейерверки, горящие в темноте свечи, взрослых в вечерних туалетах, но еще помнил ужас побоев, ссоры, ненависть матери к отцу и отца к матери, отцовское пьянство и бесконечную, страшную, яростную войну между родителями, в которой он был пешкой. Мать обожала своих собак, и ее муж велел их застрелить. Она обожала сына, и сын был уверен, что следующим будет он. «Мне рассказывали, – писал Уайт, – что отца с матерью раз застали над моей кроваткой, когда они вырывали друг у друга пистолет, и каждый говорил, что убьет другого, но, в любом случае, сначала меня. – И добавлял: – Такое детство нельзя назвать безоблачным».
Уайт подносит кончик авторучки к губам и задумывается над написанным.
«Я хватаю птицу с острыми когтями и страшным клювом. Возможно, она делает мне немного больно, но было бы больнее, если бы я ее отпустил. Я держал ее крепко, так что она была бессильна причинить мне вред, и звал кого-нибудь на помощь, не выпуская ее лапы. Это была английская птица».
Когда в январе 1964 года Уайт умер от сердечной недостаточности в Греции, вдали от дома, в каюте парохода «Эксетер», друзьям пришлось задуматься, как не навредить его репутации. В дневниках писателя обнаружились вещи, которые не следовало предавать огласке, проблемы, связанные с его сексуальностью. Об этом, если вообще говорить, то только с исключительной осторожностью. Нужно было найти подходящего биографа. Они остановили свой выбор на Сильвии Таунсенд Уорнер, потому что она переписывалась с Уайтом и ее книги ему нравились. И еще по одной причине: Уорнер была лесбиянкой.
– Вы с сочувствием отнесетесь к его личности, – сказал ей Майкл Говард.
– Если это в достаточной мере отрицательная личность, я, конечно, отнесусь к ней с сочувствием, – парировала она и отправилась в Олдерни.
Бродя по дому Уайта, писательница разглядела своего героя. Он остался жить в своих вещах. Уорнер писала приятелю Уильяму Максвеллу:
«Его корзинка для шитья с недошитым клобучком, который надевают на голову ловчего ястреба, разбросанные мухи для рыбалки, книги, жуткие орнаменты, подаренные его друзьями из простонародья, вульгарные игрушки, купленные на шербурской ярмарке, стоящие ровненькими рядами книги о порке – все там было, беззащитное, точно труп. И он тоже – подозрительный, мрачный и решительный до отчаянности. Я никогда не чувствовала такого неотвратимого наваждения».
Неотвратимое наваждение. Эти слова заставляют меня задуматься. Потому что именно это я чувствовала, когда дрессировала своего ястреба. Уайт был со мной, даже когда мне снились исчезающие птицы. Преследовал, как наваждение. Нет, не так, как привидение в белой простыне, которое стучит в окно, а потом возникает в коридоре. Но все равно наваждение. Прочитав его книгу «Ястреб-тетеревятник», я все время думала, что он был за человек и почему так привязался к птице, которую, судя по всему, ненавидел. И когда я дрессировала собственного ястреба, мне кое-что открылось, как просвет в листве, и я заглянула в чужую жизнь – в жизнь человека, которому было больно, и ястреба, которому делали больно, и увидела их обоих яснее. Как и Уайт, я хотела стряхнуть с себя этот мир и разделяла его стремление сбежать к дикой природе, стремление, которое может вырвать из вас всю человеческую нежность и оставить в атмосфере вежливого и жестокого отчаяния.
Книга, что у вас в руках, – это моя история, а не биография Теренса Хэнбери Уайта. Но все равно Уайт – ее часть. И мне приходится о нем писать, потому что он присутствовал в этой истории. Дрессируя ястреба, я как будто вела тихую беседу с ним, вспоминая дела и работы давно умершего человека, который был подозрительным, мрачным и решительным до отчаянности. Человека, чья жизнь меня раздражала. Но и человека, который любил природу, находил ее удивительной, чарующей и бесконечно новой. «Летящая сорока похожа на сковороду!» – писал он, с восхищением обнаруживая что-то новое в мире. Именно это восхищение, эту детскую радость при виде существ, не относящихся к роду человеческому, я больше всего люблю в Уайте. Он был сложным и к тому же несчастным человеком. Но он знал, что мир полон простых чудес. «В этом есть что-то от творца, – писал он в изумлении, после того, как помог фермеру принять роды у кобылы. – Когда я уходил с поля, там было уже больше лошадей, чем до моего прихода».
В книге «В Англии мои кости» Уайт написал одну из самых грустных фраз, которые мне приходилось читать: «Влюбленность – опыт опустошающий, если только это не влюбленность в окружающую природу». Он не мог представить себе ответную любовь другого человека. Ему пришлось переадресовывать свои желания ландшафту – огромному и пустому зеленому полю, которое не может ответить взаимностью, но и не в состоянии причинить боль. Когда во время последней встречи с писателем Дэвидом Гарнеттом Уайт признался ему в своих садистских наклонностях, тот решил, что виновато дурное обращение с мальчиком в детстве и порка на протяжении нескольких лет учебы в школе. «Он был удивительно нежным и чувствительным человеком», – писал Гарнетт. По его словам, Уайт «вечно оказывался перед дилеммой: быть ли ему искренним и жестоким или лживым и неестественным. Какой бы линии поведения он ни придерживался, он вызывал отвращение у предмета своей любви и у самого себя».
Когда в 1932 году Уайт начал преподавать в школе Стоу, он уже научился скрывать свои естественные наклонности. Не один год он жил согласно замечательному афоризму Генри Грина, сформулированному в его книге воспоминаний о частной школе «Сложи мои вещи»: «Если человек чувствует, что отличается от других, самый лучший способ избежать неприятностей – это принимать как можно большее участие в том, чем занимаются все». Чтобы добиться одобрения и «избежать неприятностей», Уайту следовало так или иначе реагировать на происходящее вокруг: в детстве он пытался таким образом завоевать любовь матери. Его жизнь проходила в постоянном притворстве. Закончив учебу в Кембридже с высшим баллом по английскому языку, Уайт решил стать настоящим джентльменом. «Снобизм, – писал он, – одна из лучших игр, в которые играют в гостиных». Он объяснял свое решение Поттсу с легкомысленной небрежностью, но ставки в такой игре были самые высокие. Ему следовало убедить всех, что он и в самом деле джентльмен. Он выбрал правильные хобби: стрельбу, рыбную ловлю, пилотирование самолета и верховую охоту на лис с гончими. Последнее было особенно непростым делом – оно регулировалось тысячами правил и ограничений, требовало смелости, денег, умения вести себя в обществе, скакать на коне и ловко маскироваться. «Можно ли носить цилиндр, черный пиджак и сапоги без отворотов?» – волнуясь, спрашивал он у своего кембриджского приятеля Рональда Макнэра Скотта. Сомневался по поводу бриджей: «Думаю, мои – правильного цвета буйволовой кожи (нечто вроде хаки [sic]), но, возможно, плетение (или тесьма или как там это называется) слишком жесткое или, наоборот, недостаточно жесткое». Слишком жесткое… Недостаточно жесткое…
