Сидя с ястребом в затемненной комнате, я чувствовала себя спокойнее, чем во все предыдущие месяцы. Отчасти потому, что у меня была цель. Но еще и потому, что дверь в окружающий мир закрылась. Теперь я могла подумать об отце. Я стала размышлять о том, как он справлялся с трудностями. Отделять себя от мира линзами фотоаппарата значило не просто защищаться от физической опасности. Они закрывали его и от других вещей, которые ему приходилось фотографировать, – от ужасных вещей, трагических, от несчастных случаев, железнодорожных катастроф, последствий городских бомбежек. И он опасался, что эта стратегия выживания может превратиться в привычку. «Я вижу мир через объектив», – немного грустно сказал он однажды, словно фотоаппарат, который был всегда рядом, лишал его возможности соучастия – вставая между ним и жизнью обычных людей.
Снова зачирикал зяблик. Как человек учится быть тем, кто он есть? Может, я научилась быть наблюдателем от папы? Было ли это детским подражанием его профессиональной стратегии справляться с трудностями? Некоторое время я вертела эту мысль и так и этак, а потом отбросила. «Нет, – решила я. – Нет». Скорее это «нет» означало «не думаю», чем «ничего подобного». Все эти тысячи тысяч фотографий, которые сделал папа! Подумала бы сначала о них. И каждый снимок – летопись, свидетельство, бастион, защищающий от забвения, пустоты, смерти. Послушай, это случилось. Произошло. А то, что произошло, нельзя уничтожить. Вот, посмотри на фотографии: маленький ребенок кладет свою маленькую ручонку в морщинистую ладонь восьмидесятилетнего старика. Лиса бежит по лесной тропинке, и человек вскидывает ружье, чтобы ее убить. Автомобильная катастрофа. Разбившийся самолет. Комета, размазанная по утреннему небу. Премьер-министр вытирает лоб. «Битлз» сидят за столиком в кафе на Елисейских Полях холодным январским днем 1964 года. Бледное лицо Джона Леннона виднеется из-под козырька кепки. Все это было, и мой отец запечатлел эти события в памяти не только собственной, но и мировой. В жизни он не стремился исчезнуть. Наоборот, он хотел совсем другого.
Однажды зимним вечером папа пришел домой на удивление расстроенным. Мы спросили, что случилось. «Вы сегодня небо видели?» – ответил он вопросом на вопрос. Отец, как выяснилось, шел с пресс-конференции через лондонский парк. Там никого не было, кроме мальчика, игравшего у замерзшего пруда. «Я сказал парню: «Ты только посмотри! Подними глаза вверх. Запомни, что ты это видел. Потому что больше никогда не увидишь». Над ними обоими на зимнем, подернутом дымкой небе раскинулись гигантские кольцеобразные узоры из кристалликов льда, образующие «ложные солнца», или паргелии. Двадцатидвухградусные паргелии – это два светящихся полукружия, околозенитное и касательное к нему, в которых преломляется солнечный свет, разрезая небо в сложной геометрии льда, огня и пространства. Но мальчик не проявил никакого интереса. Папа был просто ошарашен. «Может, он подумал, что ты один из тех чокнутых», – хихикали мы, закатывая глаза. Папа как будто смутился и немного обиделся. Но его очень расстроил мальчик, не желавший видеть.
Теперь, когда папы не стало, я начала понимать, как смерть связана с различными вещами, например, с тем холодным, освещенным паргелиями небом. Что мир наполнен знаками и чудесами, которые появляются и исчезают, и если тебе повезет, ты можешь их увидеть. Однажды или дважды. А возможно, лишь один-единственный раз. В альбомах, стоящих на маминых книжных полках, полно семейных фотографий. Но не только их. Вот скворец с крючковатым клювом. Иней и дым. Вишня вся в цвету. Грозовые тучи, удары молнии, кометы и затмения: небесные явления, жуткие в своей слепой оторванности от твоей жизни, но и убеждающие тебя, что мир вечен, а ты только песчинка на его пути.
Анри Картье-Брессон говорил, что для удачного снимка нужно поймать «решающий момент». «Ваш глаз должен увидеть композицию или выражение лица, которые предлагает вам сама жизнь, а интуиция должна подсказать, когда щелкнуть, – утверждал он. – Момент! Если его пропустите – больше не поймаете». Об одном таком моменте я вспомнила, сидя с ястребом и ожидая, когда он начнет есть с моей руки. Много лет назад папа сделал черно-белую фотографию пожилого дворника с седой бородкой клинышком, в носках гармошкой и стоптанных ботинках. Мятые рабочие брюки, рабочие рукавицы и шерстяной берет. Папа снимал снизу, почти с панели – наверняка присел на корточки. Дворник наклонился, зажав под мышкой метлу из березовых прутьев, снял с правой руки рукавицу и протянул хлебную крошку сидевшему на поребрике воробью, держа ее между большим и указательным пальцем. Воробей попал в кадр как раз в тот момент, когда вспорхнул, чтобы схватить крошку с руки дворника. На лице старика – выражение огромной радости. Это лицо ангела.
Время шло. В дикой природе за один раз ястребы съедают очень много, а потом несколько дней способны обходиться без пищи. Я знала, что сегодня птица не станет есть с моей руки. Она была испугана, есть не хотела, да и мир причинил ей страдания. Нам обеим нужна была передышка. Я вновь надела ей на голову клобучок. Вот так. И сразу же – паника, нервное возбуждение, но потом она успокоилась, потому что день превратился в ночь и я исчезла. Ужас прошел. Околпачить. Старинный трюк, которому есть оправдание: темнота даст ей возможность успокоить растрепанные нервы. Да и мне тоже. Птица заснула на своей присаде. И я вслед за ней, завернувшись в пуховое одеяло, лежавшее на диване. Позже, когда я снова взяла птицу на руку, ее настроение изменилось. Это с ней уже было, и теперь я не казалась ей таким страшным чудовищем. Правда один раз она бросилась вниз, к полу, но все-таки к полу, а не от меня в слепом ужасе. Я снова усадила ее на руку в перчатке. Мы посидели еще немного. Затем, вместо того, чтобы уставиться на меня полными ужаса глазами, она принялась осматривать комнату. Новые предметы. Полки. Стены. Пол. Она исследовала их внимательно, чуть поворачивая голову. Ястребиная фокусировка, идеальное измерение расстояний. Она оглядывала потолок от края до края, ряды книжных полок под ним, потом наклонила голову, чтобы рассмотреть полоску спутанных кисточек по краю ковра. Наконец наступил решающий момент. Не тот, на который я надеялась, но все равно потрясающий. Рассматривая комнату с простым любопытством, она повернула голову и наткнулась взглядом на меня. Подпрыгнула. Подпрыгнула от испуга, в точности как человек. Я почувствовала вцепившиеся в перчатку когти, шок, холодный, словно электрический разряд. Это и был тот самый момент. Всего минуту назад она воспринимала меня как кошмар и больше ничего не замечала. Но потом про меня забыла. Всего на долю секунды, но этого оказалось достаточно. И этот факт вызывал радость, потому что означал, что она начала ко мне привыкать. Но у меня возникло еще и более глубокое, темное чувство. Чувство, что обо мне забыли.
Глава 8
Интерьер в духе Рембрандта
В первую же ночь Уайт выпустил в сарае своего молодого ястреба-тетеревятника, и ранним утром, в пять минут четвертого, ястреб уже сел к нему на руку и начал есть. Птица была голодна, знала людей и надеялась получить от сокольника пищу. Моя питомица пока не достигла этой стадии, и чтобы ее достигнуть, потребуется не один день. Если бы Уайт понимал, что делает, через неделю бы его ястреб уже свободно летал. Но Уайт не понимал. Он не знал, что во время дрессировки нужно держать ястреба немного голодным, поскольку лишь через кормление дикая птица осознает, что вы приносите ей добро, а не угрожаете ее существованию.
