Эдмунд Берт так же довлел над Уайтом, пока тот тренировал своего ястреба, как Уайт довлел надо мной. Но это влияние было различным. «Я испытывал своего рода «страсть девочки-школьницы» к этому серьезному старику, который жил триста лет назад», – признавался Уайт в частной беседе. Ему хотелось произвести на Берта впечатление. Он был влюблен в него. Потеряв голову от средневековых грез, влюбленный в сокольника, уже три века как почившего в бозе, Уайт решил отказаться в целом от наставлений Блейна и дрессировать ястреба по старинке.
«Прежние мастера придумали способ дрессировки ястребов без явной жестокости, однако как сам дрессировщик, так и птица должны были терпеть [sic] жестокость скрытую. Птице не давали спать. Ее не будили толчками и не использовали для побудки никаких механических средств, а вместо этого носили на кулаке, не смыкая глаз. За ястребом «наблюдал», его заставлял бодрствовать человек, который сам не спал на протяжении двух, трех, а иногда и девяти ночей кряду».
Уайт сознательно истолковал методу Берта неверно. У аустрингера семнадцатого века всегда имелось нужное количество друзей или слуг, которые могли сменить его, когда он шел спать. Но Уайту хотелось пройти обряд посвящения, предполагавший, как у средневековых рыцарей, ночное бдение. И он должен был осуществить задуманное в одиночку. Человек против человека. Наблюдение за ястребом будет для Уайта лишением, испытанием, проверкой его Слова. Он не будет жестоким. Но он одним махом победит и ястреба, и себя. «Человек против птицы, – писал он, – и пусть Бог будет им судья: уже три тысячи лет один старается пересидеть другого». Во время этого бдения – за шесть дней Уайт спал всего шесть часов – крайняя усталость взяла свое. Снова и снова, в полубезумном состоянии из-за недосыпания, сидя на кухне или стоя в освещенном лампой сарае, он сажал жирного и испуганного ястреба к себе на кулак и начинал декламировать отрывки из «Гамлета», «Макбета», «Ричарда II», «Отелло» – «но в голосе не должна была звучать трагедия» – и все сонеты, какие мог вспомнить. Он насвистывал ястребу гимны, разыгрывал сцены из комических опер Гилберта и Салливана, а также из итальянских опер. Поразмыслив, Уайт решил, что ястребам больше нравится Шекспир.
Учась в университете, я выбрала тему трагедии для работы, которая была частью исследований, дававших право на получение степени по английскому языку и литературе. В этом заключалась некоторая ирония, потому что я сама выглядела абсолютно трагично. Ходила в черном, курила «Кэмел» без фильтра, слонялась по университету с густо накрашенными глазами и была не в состоянии написать ни единого эссе – ни о греческой трагедии, ни о яковианской, ни о шекспировской – ни вообще сделать что-то путное. «Я бы хотела составить о мисс Макдональд крайне нелицеприятную характеристику, – сухо заметила одна из моих преподавательниц, – но поскольку я никогда ее не видела и даже не представляю, как она выглядит, то не могу этого сделать». Но я все же читала. И читала много. Выяснилось, что существует множество определений того явления, что зовется трагедией, которые пробили себе дорожку в историю литературы, и самое простое было следующее: это история персонажа, которого в силу определенных обстоятельств из-за морального изъяна или личной несостоятельности ожидает гибель.
Именно работа над исследованием о трагедии привела меня к Фрейду, потому что тогда он был еще в моде и потому что психоаналитики тоже попытались объяснить трагедию. И, прочитав его, я начала замечать всевозможные психологические переносы в своих книгах об охоте с ловчими птицами. Я увидела, как сокольники девятнадцатого века переносили на своих ястребов все мужские качества, существованию которых, как им казалось, угрожает современность: дикость, властолюбие, мужество, независимость и силу. В процессе дрессировки, отождествляя себя с ястребами, они могли путем интроекции вновь обрести эти качества. В то же время они могли проявлять свою власть, «цивилизуя» дикое и примитивное создание. Маскулинность и способность покорять – два имперских мифа по цене одного. Викторианский сокольник обретал властолюбие и силу ястреба. Ястреб – человеческое поведение.
Для Уайта охота с ястребом тоже предполагала странные проекции, но иного характера. Молодой немецкий ястреб-тетеревятник Уайта был живым выражением всех скрытых в нем самом темных и постыдных желаний, которые он пытался подавить многие годы. Ястреб был шальной, волшебный, дикий, жестокий и беспощадный. Уайт так долго старался быть джентльменом, старался приспособиться, следовать всем правилам цивилизованного общества, быть нормальным, быть как все. Но годы учительства в Стоу, психоанализ и страх перед войной привели его к срыву. Он отказался от человечества в пользу ястребов, но полностью уйти от действительности не смог. Уайт снова вступил в борьбу с целью цивилизовать извращенность и неуправляемость внутри самого себя. Только теперь он вложил эти качества в птицу и пытался цивилизовать их в ней. Оказавшись, таким образом, вовлеченным в странное, замкнутое сражение с птицей, которая обладала всем тем, к чему его так тянуло и с чем он постоянно боролся. Ужасный парадокс. Подлинная трагедия. Неудивительно, что жизнь с ястребом чуть не свела Уайта с ума.
Уайт потерян. Сарай – тюрьма. От усталости его качает, словно он пьян или плывет по волнам. Прохладный летний ветер дует сквозь щели в стенах. Снаружи охотятся белые совы: тонкие, словно свернутые в дудочку. Крики птиц слышны под низкой оранжевой луной. Он думает, что похож на палача и надо бы надеть маску. Черную, чтобы спрятать лицо. Он мерит время попытками ястреба сорваться и улететь прочь – сотни раз он поднимал кричащего пленника и сажал на руку в перчатке. Сарай – Бастилия. Ястреб – пленник. Сокольник – человек в бриджах для верховой езды и клетчатом пиджаке. Стоит в интерьере в духе Рембрандта. На кирпичном полу вязанка хвороста и пустые кувшины, на стенах паутина. Сломанная решетка. Пиво «Флауэрс». Круг света от масляной лампы. И ястреб. Ястреб, ястреб, ястреб. Птица сидит на кулаке, и на ее бледной грудке все крапинки цвета сепии, похожие на наконечники стрел, растрепаны и помяты его руками. Человек качается взад-вперед, точно матрос на корабле, как будто земля под ним колышется, подобно морю. Он старается не заснуть. Старается не дать уснуть и ястребу. Ястреб пытается закрыть глаза и задремать, но из-за качки не может. Я свободен, говорит себе человек. Свободен. Глядит на паутину позади измученного ястреба. Я скрыт от мира, радостно думает он. Главное, не смотреть ястребу в глаза. Я не должен наказывать его, хотя он бьется и вырывается, и на моей руке свежие следы от его клюва, а лицо горит от ударов крыльев. Ястреба нельзя наказывать. Они скорее умрут, чем подчинятся. Мое единственное оружие терпение. Терпение. «Терпеть» происходит от «цепенеть», что предполагает страдание. Это тяжкое испытание. Но я выйду из него победителем. Уайт покачивается и страдает, страдает и ястреб. Совы уже молчат. Они расселись вдоль дорог-райдингов над покрытым росой торфом.
Глава 9
Обряд посвящения
Перья на груди у птицы цвета пожелтевшей газеты или листка бумаги, забрызганного чаем. И у каждого пера – темный, похожий на лист острый кончик, так что от шеи до ног она покрыта узором крапинок, точно дождевыми каплями. Ее крылья – цвета мореного дуба, кроющие перья по краям – очень светлой тиковой древесины, а под ними спокойно сложены полосатые маховые перья. Во всем ее облике ощущается необычный сероватый тон, хотя ничего серого не заметно. Это скорее какой-то серебристый свет, напоминающий цвет дождливого неба, отраженного в реке. Кажется, птица только что явилась в наш мир, и мир еще не знает, как к ней подступиться. Словно все явное и сущее скатывается, как капли воды, с ее покрытых жиром, тесно прилегающих друг к другу перьев. И чем больше я сижу с ней, тем больше меня поражает ее удивительное сходство с рептилией. Прозрачность бледных круглых глаз. Желтая восковая кожа вокруг черного, как бакелит, клюва. Манера поворачивать небольшую голову, чтобы сосредоточить взгляд на удаленных предметах. Большую часть времени она кажется такой же чуждой этому месту, как змея, как предмет, собранный из металла, чешуек и стекла. Но потом я замечаю в ней что-то невыразимо птичье, какие-то качества, которые делают ее родной и близкой. Неуклюжей когтистой лапой она чешет пушистый подбородок и чихает, когда пушинки попадают ей в ноздри. Взглянув на нее снова, я понимаю, что она никакая не птица и не рептилия, а просто существо, сформировавшееся за миллионы лет эволюции и предназначенное для жизни, прожить которую ему еще не довелось. Эти длинные полосатые хвостовые перья и короткие широкие крылья идеально подходят для резких поворотов и мощного набора скорости в лесном мире, где полно всевозможных препятствий. Узор на оперении должен великолепно скрыть ястреба среди мелькания света и тени. Маленькие, похожие на волоски, перышки между клювом и глазом нужны, чтобы попавшая на них кровь быстрее засохла и осыпалась. А нахмуренные брови, придающие всему облику птицы напряженность голодного хищника, – это костные выступы, которые призваны защитить глаза, когда птица бросается за жертвой в подлесок.
