Сегодня низкие облака. Но это не важно. Он не летит на самолете. Он гуляет с ястребом. Чтобы добраться до этого места, они вместе с Тетом пересекли пять полей. И вот стоят у развалин часовни Святого Томаса, мученика. Когда-то это действительно была часовня, потом просто дом, а теперь руины – покрытый ржавчиной величественный разрушающийся железный каркас. Крыша напоминает обнаженные ребра грудной клетки с кипами застрявшей в них гниющей соломы. Оконные перемычки провисли, дверные проемы забиты дранкой и известняковым щебнем. Повсюду растет крапива, сочная и зеленая. Ветви ясеня с кружевной листвой тянутся вверх, а по обеим сторонам часовни раскинулись поля. Очень тихо. Откуда-то раздается тук-тук малиновки, словно падают капли воды. Для человека это место явно проклято, думает он. Смрад от обнаруженной им в канаве дохлой овцы все еще щекочет ноздри, а жалкие клочья промокшей шерсти, кишащие червями, все еще стоят перед глазами. Но зловоние его не беспокоит. Оно помогает трезво взглянуть на вещи. Это запах бренности всего живого. Он смотрит на общипанный кроликами дерн. У него под ногами лежат люди, которые жили, умерли и были здесь похоронены. Они все еще здесь, думает он, и их старые кости были бы рады снова увидеть ястреба-тетеревятника. Он обходит вокруг часовни, представляя, как земля под ним начинает колыхаться и бормотать, почувствовав над собой знакомую птицу. Точно так же ворчат и кости фермерских рабочих, когда по их заброшенным могилам проезжают сельскохозяйственные машины.
«Я думал о том народе, что сейчас лежит здесь, под землей, незнакомые исчезнувшие особи, которых невозможно понять и почти невозможно вообразить: монахи, монахини и вечные вилланы. Я был теперь ближе всех к ним, даже к Чосеру «с серым ястребом-тетеревятником на руке»
[18]. Они бы, глядя на моего ястреба, поняли бы его, как фермер понял бы, что такое элеватор. Мы любили друг друга».
Посещение Уайтом часовни Чапел-Грин было моим любимым описанием в книге «Ястреб-тетеревятник», когда я была еще совсем юной. Это была связь с чем-то утраченным и забытым, и ястреб каким-то образом оказывался в центре картины. Тут я всегда ощущала свое родство с Уайтом, хотя не понимала, почему фермеры должны разбираться в элеваторах. Бессмыслица какая-то. Может, он хотел написать «тракторы», думала я, потому что тогда еще сама не знала, что такое элеватор для тюков. И не подозревала, что Уайт незадолго до своего похода наблюдал, как неподалеку от его дома Уиллеры работали на поле, используя именно такой элеватор. В детстве я могла совершенно отчетливо представить себе часовню, теперь же она возникла в моем воображении еще яснее. Закрыв глаза, я видела, как Уайт сажает ястреба на кулак и как можно крепче зажмуривается, словно пытаясь мысленно отбросить весь сумбур двадцатого века и воскресить мир прошлых столетий и утраченное единение с ним. Его бы любили. Его бы понимали.
Взгляд в прошлое, и вновь в поисках любви. На книжной полке в моей комнате стоял телескоп с фокусирующей оптикой для наблюдения точечных целей в зеленом чехле из особо прочного материала «кордюра». Телескоп я на время взяла у отца, чтобы наблюдать за птицами, но так и не вернула. Забыла прихватить его с собой во время нашей последней встречи. «В другой раз», – сказал он, с притворным раздражением покачав головой. Другого раза не было. Я не смогла его вернуть. Не смогла извиниться. Наверное, на следующий день после папиной смерти или через два дня я сидела в поезде с мамой и братом. Мы ехали искать его машину. Страшная поездка. Я так сильно вцепилась в грубую обивку сиденья, что у меня побелели костяшки пальцев. Помню, что увидела буддлею, мусор на полосе отчуждения, зеленый газометр и электростанцию Баттерси, когда поезд замедлил ход. И только когда мы стояли на станции Квинстаун-роуд на незнакомой платформе под белым деревянным навесом, только когда мы двинулись к выходу, я впервые поняла, что больше никогда не увижу папу.
Никогда. Я остановилась как вкопанная. И закричала. Позвала его. Папа! И тогда одно лишь слово «нет» ответило мне долгим прерывающимся воем. Брат и мама обняли меня, а я их. Грубый факт. Я больше никогда не поговорю с ним. Никогда его не увижу. Прижавшись друг к другу, мы плакали о нем, о том, кого любили, о тихом человеке в костюме, с фотоаппаратом через плечо, отправлявшемся каждый день искать что-то новое, запечатлевшем движение звезд, бури, улицы, политических деятелей и остановившем время на своих фотографиях нашего изменчивого мира. О моем отце, который отправился снимать поврежденные бурей здания Баттерси, в ту ночь, когда мир не пощадил его самого и его сердце не выдержало.
Сделанные снимки все еще оставались в фотоаппарате, который передали маме в больнице. Последний я видела лишь один раз. Больше не хотела. Но он все время стоит у меня перед глазами. Размытый, сделанный с низкого, слишком низкого ракурса. Пустая лондонская улица, освещенная натриевыми лампами. Сумерки. Стена, накренившаяся вбок и уходящая куда-то, а вдали желтоватое грозовое небо.
Глава 12
Не такие, как все
«Давай же, Мэйбл!» Стоя на коленях на ковре, я протягиваю ей мертвого петушка, которому всего один день. Морозильник забит этими пушистыми тушками печального вида – сопутствующими продуктами промышленного производства яиц. Мэйбл их обожает. И с жадностью смотрит на лакомство в моей перчатке. Но я нарочно держу его так, что ей не достать. Свищу. «У тебя получится, – говорю я, – запрыгивай!» Но она изо всех сил старается избежать этого прыжка. Что выглядит комично. Она подается вперед. Потом еще. Тянет шею как можно дальше и с надеждой раскрывает клюв. Пища совсем рядом. Но ее не достать. Птица теряет равновесие и, царапая когтями, вновь усаживается прямо. Решает сменить тактику. Пытаясь ухватить мясо, Мэйбл, словно атакующая кобра, выбрасывает вперед крупную ногу. Потрясающий выпад – оказывается, ее ноги едва ли не такой же длины, как она сама. Мелькает покрытая перьями голень, темно-желтая, как у льва, и когти почти хватают перчатку. Но только почти.
Теперь она разозлилась. Вышагивает по присаде туда-сюда, цепляя когтями поверхность. Ее черные усы превращаются в складки, недовольно спускающиеся вниз вдоль челюсти, и я чувствую, что у нее начинают топорщиться перья. Прикидывая расстояние, птица по-змеиному двигает головой. Что-то в ней меняется. И я с дрожью ощущаю эту перемену. Комната как будто становится темнее, пока не сужается до черной точки. Но тут происходит нечто неожиданное. Что-то бьет меня по руке с такой силой, что удар отдается в позвоночнике и в кончиках пальцев ног. Примерно такой же эффект возникает, когда тебя ударяют по руке бейсбольной битой. Птица сидит на перчатке, покрыв ее большими полосатыми крыльями и, вцепившись когтями, раздирает цыпленка. Рваные куски быстро исчезают у нее во рту. Я счастлива. Она преодолела огромный психологический барьер, гораздо более серьезный, чем расстояние в четверть метра между присадой и перчаткой, на которую она опустилась. И не просто опустилась – она набросилась, чтобы убить. Как безжалостна эта вызывающее онемение и постепенно усиливающаяся хватка. Мэйбл она дается без всякого труда. Наоборот, ей трудно оторваться.
