Дождь усиливается, и плоская голова моей птицы уже покрыта бусинками, словно драгоценными камешками, сияющими в свете натриевых ламп. Она держит равновесие, упираясь в мою руку подушечками пальцев, – так она делает всегда, когда спокойна. В темноте ее зрачки расширились и стали похожи на кошачьи. «Черт побери, – думаю я, – она запрыгивала на мой кулак дома. Интересно, может, запрыгнет и сейчас?» Рядом с нами деревянная загородка, защищающая саженец липы. Я сталкиваю Мэйбл на верхушку шеста, и она вот так просто, натянув должик на всю длину, – блям! – прыгает обратно на мой кулак, где ее ждет пища. Несмотря на встречный ветер, на капающий в глаза дождь, на топающих позади бегунов, она трижды запрыгивает на кулак, а потом встряхивается, разбрасывая вокруг дождевые капли сияюще-оранжевого цвета. Великолепно.
Глава 13
Алиса, падая
Свет ровно лежит на траве, коровы после дойки снова пасутся на полях, и далекое небо, уходящее в сторону Бакингемшира, начинает темнеть, покрываясь рваными свинцово-серыми облаками. Тет посажен на ограждение колодца в двадцати шагах от Уайта, и дрессировщик очень доволен собой. Он познал простой и великий секрет соколиной охоты: теперь он знает, что ястреб полетит к нему, если голоден, и будет плохо себя вести, если сыт. Из длинной просмоленной бечевки Уайт смастерил шнур для тренировочных полетов, скрутив его вдвое, чтобы держал крепче, и привязал к вертлюгу Тета. Итак, ястреб сидит поодаль от Уайта, а тот для подзыва птицы решил выбрать мелодию псалма:
Господь – Пастырь мой;
Я ни в чем не буду нуждаться:
Он…
Уайт трет глаза: они уже начали болеть. Целых десять минут он насвистывает этот старый шотландский напев двадцать второго псалма Давида, но, когда во рту пересохло и одолевают комары, не так-то просто выводить нужные ноты.
Господь – Пастырь мой;
Я ни в чем не буду нуждаться…
Но Уайт нуждается. И даже очень нуждается.
В который уже раз он машет рукой в перчатке. Согнутая часть кроличьей лапки болтается на суставе. Давай же, Тет! Подлетай! И снова в вечернем воздухе плывут печальные ноты псалма. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих. Смотрит ли на него ястреб? Конечно, смотрит. Но почему не подлетает? Ничего, скоро подлетит.
Он покоит меня на злачных пажитях. Уайт уже час стоит на одном месте, иногда впадая в отчаяние и упокоиваясь на злачных пажитях среди коров, затем вновь поднимаясь с пажитей в надежде, что ястреб все-таки подлетит. Но ястреб не летит. Уайт делает шесть шагов к колодцу и, протянув руку птице, снова свистит. Тет смотрит. Он не понимает, что от него хотят. Человек просто не умеет его дрессировать. Тянутся томительные минуты. Больше Уайт ждать не в силах. Взявшись за шнур, дергает. Потом тянет, силой стаскивая Тета с ограды. Ястреб валится на землю и, посидев несколько секунд, вновь взлетает на прежнее место. Уайт его стаскивает. Потом еще и еще. После четвертого раза измученный ястреб бредет к Уайту через кусты чертополоха. И Уайт начинает отступать. Ястреб, ничего не понимая, следует за ним. Уайт отходит еще быстрее, помахивая кроличьей лапкой. Тет пускается бегом. «Подпрыгивая большими и мелкими скачками, жуткая жаба, распушив перья, торопилась следом за мной, – писал Уайт. – А последние два шага из двадцати четырех она пролетела и села на мой кулак». Позднее в тот же вечер он наградил ястреба куском крольчатины. В общем и целом, день удался, решил Уайт. Теперь он начал понимать, как довести ястреба до нужной кондиции.
Кондиция, о которой писал Уайт, «явно была результатом точнейшей оценки, которую мог сделать только знающий своего ястреба аустрингер, чье подсознание находилось в ежеминутном контакте с подсознанием птицы». Это откровение досталось Уайту с большим трудом. И он был прав. Глядя на Мэйбл, я понимаю, что она набрала полетный вес: это так же очевидно для меня, как смена ее настроения. Беспокойство, нервозность, частые срывы с присады, когда ей надоедало там сидеть, – все это прошло, стоило ей набрать 950 граммов. Теперь им на смену пришло ледяное спокойствие, способность проявлять исключительное внимание, как будто все внутри у нее сосредоточилось на одной цели.
Вы не прочтете слов «полетный вес» в старинных книгах о соколиной охоте, потому что тогда сокольники не пользовались весами. Они определяли состояние ястребов, щупая их мускулы и грудину, наблюдая за поведением птиц острым и опытным глазом. Не так-то просто, а для новичка почти невозможно, усвоить тонкости, связанные с подготовкой ястреба к состоянию, подходящему для охоты. У Уайта не было приспособлений для взвешивания, как не было и учителя, который объяснил бы ему, что следует делать, а значит, ему приходилось самому с большим трудом постигать старинные методы. Я знаю, что в определенном смысле взвешивание ястреба можно считать отступлением от верной линии поведения, грубой мерой по сравнению с интуитивным пониманием, которое возникает, если ты по-настоящему изучил свою птицу. И все же без весов я не взялась бы дрессировать ястреба. Когда раньше я охотилась с дербниками – мелкими соколами с острыми, как иголка, когтями и просто со зверским аппетитом, несмотря на такое хрупкое сложение, что они напоминали мне нагретый мейсенский фарфор, я взвешивала их по три раза на дню. Я постоянно беспокоилась по поводу относительной калорийности корма: мяса перепелки, курицы или мыши. Могла сказать, сколько веса моя птица потеряет через час, через два или через три. Даже три с половиной грамма могли повлиять на то, как полетит мой дербник. С ястребами-тетеревятниками такие скрупулезные вычисления не требуются, потому что, по сравнению с дербником, Мэйбл – очень крупная птица. И все равно довольно трудно решить, сколько и какую пищу ей следует давать, чтобы достичь идеальной для охоты кондиции. На кухонном столе разбросаны кусочки бумаги с цифрами, обозначающими вес, и вопросительными знаками. Но я уверена, что подсчитала все правильно, и собираюсь это доказать. В четыре часа мы с Мэйбл отправляемся на поле для игры в крикет при моем колледже, где я дам ей первый урок – подзыв на руку. «Все будет хорошо, Мэйбл. Сейчас в университете летние каникулы, так что туда никто не придет. Там нет ни собак, ни коров, ни людей. Нам никто не помешает».
Мы неуверенно остановились под соломенной крышей павильона. Позади – растущие в беспорядке молодые каштаны и липы, а за ними канава, полная листьев и дождевой воды. Ни малейшего движения в воздухе, испещренном крапинками мошкары. Небо пасмурное и плоское, как медная табличка. Какой-то неприятный привкус в воздухе. Мне не по себе. По ту сторону поля виднеется знакомое здание, викторианский Камелот из красного кирпича с зубчатыми стенами, многостворчатыми окнами и небольшой готической башней. Мой кабинет вон там, на верхнем этаже. Книги, бумаги, письменный стол, стул, серо-голубой шерстяной ковер, в воздухе всегда пахнет прогретой на солнце пылью, даже зимой, когда мороз леденит стекло и на рамах лежат длинные тени. Глядя на пустой фасад, вспоминаю письмо, которое отослала сегодня утром в немецкий университет, где сообщала, что не смогу взять зимой предложенную мне работу. Сказала, что мне очень жаль, объяснила, что у меня умер отец и мне нужно остаться в Англии. Но мне не было жаль, и причины моего отказа были совсем другие. «Как же я могу ехать в декабре в Берлин? – в ужасе думала я. – Мне ведь надо тренировать ястреба». Амбиции, жизненные планы – это я оставляю другим. Как и ястреб, я больше не умела задумываться о своем будущем. Меня не интересовала карьера. Она была мне просто не нужна.
