За два дня до поминальной службы по отцу на холме во время нашей охоты произошел необычный случай. Мы поднимались вдоль живой изгороди по краю сжатого поля. В кустах мы обе заметили фазана – услышали его квохтанье и шелест, когда он прошмыгнул, точно крыса, мимо сырой, поросшей крапивой канавы. Мэйбл рванула вверх и уселась над живой изгородью, но повернулась в другую сторону, так что мне ее не было видно. Мы обе были возбуждены. Я полезла в кустарник, предвидя, что теперь в любую секунду, шурша лоснящимися перьями, фазан может выскочить мне навстречу. Потом я высунулась и сразу услышала в воздухе свист, после которого, к своему крайнему изумлению, почувствовала сильнейший удар по голове. Я отпрянула. На меня напала моя птица! В глазах потемнело, потом из них посыпались искры. Возникло странное проприоцептивное чувство, что мне на голову надет терновый венец – непривычный нимб боли. Мэйбл оттолкнулась от меня, оставив восемь следов когтей, вновь уселась на дерево и, изогнувшись, стала всматриваться в заросли в поисках фазана, который сделал то, что великолепно умеют делать все фазаны, – удрал. Я отрешенно покачала головой. Она решила, что это фазан. Она не поняла, что это я прячусь. В ушах странно загудело, но вскоре, когда за дело взялись эндорфины, боль немного утихла. Я протянула руку, посвистела и, когда Мэйбл вернулась, машинально пошла с ней дальше вдоль живой изгороди. Мы продвигались вперед, освещенные солнцем, и я почувствовала приятную нежную ауру окутавшего нас золотистого тепла. Голова немного кружилась, ноги не очень слушались. «Почему мне все кажется таким странным и откуда такая резь в глазах? – недоумевала я. – И с чего это ястреб хлопает крыльями прямо у меня под носом?»
Сообразила я не сразу. Но когда потерла глаза, моя рука оказалась – по-шекспировски театрально – вся испачкана кровью. Я сняла очки, они тоже были в крови. Кровь стекала по лбу в левый глаз и, конечно, привлекала внимание голодного ястреба.
«Бог мой! – подумала я. – Прямо как у Эдгара По».
Рукавом и пучком мокрой травы я стерла кровь – там, где ее было больше всего. К счастью этого оказалось достаточно, чтобы ястреб-тетеревятник передумал меня есть. Нащупала след от когтя – глубокий порез длиной чуть больше сантиметра прямо между глаз. Ага, шестая чакра, средоточие скрытого знания, теперь окрашенное в красное «бинди»
[25] аустрингера. Я зажала ранку, чтобы остановить кровь.
Потом мы продолжали охотиться, и я, спотыкаясь, бегала по полям в тумане болезненной эйфории. Солнце село за облачную пелену серого вещества головного мозга, превратившись в светящийся диск, который сиял мне сквозь наполненный тальком воздух, и оно было в точности такого же цвета, как глаз Мэйбл. Я подняла руку с птицей повыше, чтобы сравнить их, и была потрясена сходством солнца и ястребиного глаза. Когда мы забрались на вершину холма, ноги отказались мне служить. «Хватит, – сказали они. – Хватит ходить. Присядь и немного вздремни».
Поэтому я уселась прямо в жнивье и, слабо соображая, могла лишь поражаться красоте окружающего мира. Из низин поднимался туман. Над головой тучами проносились стайки золотистых ржанок. Под ногами на фоне сухих срезанных стеблей голубели свежие листочки рапса. А в небе полыхали отсветы пропавшего за вершинами холмов солнца. Заводили свои песни сверчки. Прямо над нами к месту своего ночлега летели грачи, напоминая движущиеся созвездия маленьких черных звезд. И, быть может, удар по голове, полученный от ястреба, всколыхнул у меня в сознании что-то человеческое, потому что, вернувшись домой, я села на диван, залепила ранку кругляшком пластыря и всего за двадцать минут написала траурную речь для папиной поминальной службы.
Глава 23
Поминальная служба
Я сидела в поезде, зажав в руках папку с речью, и от радиатора было жарко ногам. За окошком чувствовалось морозное дыхание зимы. Бумажно-белые небеса. Сверкающие льдом деревья. Пустые поля, словно с подсветкой, которые становились все уже и короче по мере разрастания города. Потом я со своей папкой оказалась в церкви и глядела на сотни ног на черно-белом полу, на сотни плеч, галстуков и острых воротничков, на края юбок и гулко цокающие черные каблучки. Забеспокоилась, что, наверное, оделась недостаточно хорошо. Черное хлопчатобумажное платье, купленное в магазине «Дебенхем». Может, оно не годится для такого случая? Почему я не пошла и не купила что-нибудь более подобающее? Что-нибудь дорогое, элегантное, с четко обрисованными контурами. Лишь через несколько секунд я поняла, что мои переживания совсем не связаны с одеждой. Я села на скамью между мамой и братом, взяла их за руки, и голова закружилась от любви и печали. Рядом сидели моя тетя и девушка брата с родителями. Мы были одной семьей. Правда, одной семьей. Я оглянулась посмотреть, кто будет выступать. Вот Рон Морганс и Аластер Кемпбелл – они работали с папой много лет. А дальше Джереми Селуин, тоже фотограф, кусая губы, следит, как церковь заполняется народом.
Сжимая речь в руке, я подошла к кафедре. Я прочла столько лекций, провела столько семинаров. Конечно, выступить мне будет нетрудно. Но оказывается, я ошиблась. Меня охватил страх. Чтобы удержаться на ногах, пришлось ухватиться за края деревянной кафедры. «Как быть? Не надо смотреть на публику, – подсказывал внутренний голос. – Представь себе, что в церкви никого нет».
Но вдруг вклинился другой голос: «Посмотри на собравшихся».
И я посмотрела. Сотни лиц. Папины коллеги, друзья. Страх тут же исчез. Больше мне нечего было бояться. И я начала говорить. Стала рассказывать о папе. Немного о его детстве. Потом сказала, что он был удивительным отцом. Напомнила о его нелепой привычке ходить исключительно в костюмах, хотя иногда он делал себе поблажки и по выходным не надевал галстук. Рассказала, как во время нашей поездки в Корнуолл, когда папа собирался фотографировать полное солнечное затмение, мы стояли на берегу под темнеющим небом и к нам подошел человек в длинном белом одеянии и с серебряной диадемой на голове. Он заявил, что является реинкарнацией короля Артура.
– Чего это вы вырядились в костюм? – удивленно спросил он отца.
– Видите ли, – ответил тот, – никогда не знаешь, кого встретишь.
А потом я рассказала историю, которую, как надеялась, поймут все собравшиеся.
Отец, еще совсем мальчик, стоит у забора и смотрит в небо. Перед ним аэродром Биггин-Хилл, и папа наблюдает за самолетами ВВС Великобритании. Ему лет девять? Десять? Он фотографирует висящим на шее дешевеньким «Брауни» каждый садящийся и взлетающий самолет, а после записывает номер в тетрадь со спиральным корешком. Становится поздно. Пора уходить. Но вдруг мальчик слышит совершенно незнакомый звук, гул какого-то неизвестного двигателя, и – да, вот оно! – вот мгновение, о котором он мечтал. Он вглядывается в небо и видит посадочные огни… чего? Что это такое? Он не знает, что это за летательный аппарат. Такого нет ни в одной из книг. Он делает снимок и записывает номер в тетрадь. Это гость из будущего: новый американский самолет. Для юного воздушного наблюдателя пятидесятых годов это то же самое, что увидеть воочию Святой Грааль.
