Теперь Мэйбл пробивала клювом хрупкую грудную клетку голубя и тянула за межреберную мембрану. Щелк. Я вспомнила отца: как он заштриховывал карандашом страницу с проступающими на ней призрачными знаками. Щелк. Вспомнила Уайта и задумалась о причинах, по которым его книга все это время не давала мне покоя. Щелк. Сломано еще одно ребро. Дело было не только в том, что в его книге я увидела – в туманной ретроспекции – собственное бегство в дикую природу, но и в том, что из всех прочитанных в детстве книг это была единственная, где животное не погибло.
Тет не умер. Он всего лишь пропал. Несмотря на уверенность Уайта, что его ястреб погиб, всегда, до самого конца книги и даже после, у меня сохранялась надежда, что он может вернуться. В глубине моего детского сознания ястреб все еще был там, среди лесов, его желтые пальцы цепко держались за шершавый сук, а белесые глаза пристально смотрели на меня из темного переплетения ветвей в огромном море ста тысяч деревьев.
Мелани Кляйн писала, что детское сознание проходит через такие стадии, которые можно назвать оплакиванием, и это детское оплакивание воскресает, когда во взрослой жизни человек вновь испытывает горе. Она полагала, что взрослые пытаются справиться с новыми потерями так, как они это делали раньше. Я вспомнила пустельгу, которую изобразила шестилетней девочкой, с четко прорисованными опутенками, с узелками и линиями, выражавшими отчаянное стремление удержать птицу.
Тет все еще был там, в лесу – в темном лесу, где место всем нашим утратам. Мне хотелось перейти границы знакомого мира, проскользнуть в тот лес и найти потерянного Уайтом ястреба. Какой-то частицей своего сознания – совсем маленькой, но существовавшей давным-давно – я понимала это и потому не действовала по обычным правилам, а подчинялась логике мифов и снов. И еще я надеялась, что где-то в том мире пребывает мой отец. Он умер так внезапно. У меня не было времени приготовиться к его смерти, и невозможно было до конца ее осознать. Для меня она стала утратой, потерей. А значит, отец был там, все еще там, в чаще леса, вместе с остальными, кто умер или пропал. Теперь я знаю, откуда брались мои весенние сны, в которых ястреб сквозь щель в небесах проскальзывал в иной мир. Мне тогда хотелось улететь вместе с ним и найти папу. Найти и привести домой.
Глава 24
Лечение
Иногда, когда встает заря, она лишь освещает плачевные обстоятельства моей жизни. Каждое утро я просыпаюсь в пять, и у меня еще есть секунд тридцать, прежде чем на меня накатится отчаяние. Отец мне больше не снится, люди мне вообще больше не снятся. Зима. Я брожу по замерзшему песку, мимо бассейнов, в воде которых отражается туман. В них полно перелетных птиц, застрявших здесь из-за погоды, и им никак не улететь на зимовку в теплые края. Иногда мне снится, что я лазаю по деревьям, они ломаются, я падаю, порой во сне я плыву в утлых суденышках, которые переворачиваются в замерзшем море. Жалостливые сны. Чтобы их понять, мне не надо идти к психоаналитику. Я и так знаю, что теперь я не верю никому и ничему. Еще я знаю, что жить довольно долгое время, не веря никому и ничему, очень тяжело. Это все равно что жить без сна. В конце концов человек умирает.
Вечерами я играю с Мэйбл. Я сделала ей игрушки из писчей бумаги, салфеток и картона. Она наклоняет голову, распушает перышки на подбородке, пищит, берет клювом игрушки, бросает их и начинает прихорашиваться. Я кидаю ей скомканные бумажные шарики, она их ловит и, мотнув головой, швыряет мне обратно. Потом наклоняется и ждет моего броска. Какая-никакая, но все же игра. Когда я рассказала Стюарту про наше развлечение, он не поверил. С тетеревятниками никто не играет. Это не практикуется. Но мне игра помогает как-то справиться со своей подавленностью. Чтобы общаться, у других охотников есть не только ястребы, но и люди. Для них тетеревятники – это лишь малая часть дикой природы, противовес быту. И только в лесах, охотясь с ястребами, они предаются стремлению к одиночеству и кровожадности, таящемуся в их душе. Но потом возвращаются домой, ужинают, смотрят телевизор, играют с детьми, спят с любимыми, просыпаются, заваривают чай и идут на работу. Сокольники говорят, что человеку нужно и то, и другое.
Но у меня нет и того, и другого. У меня есть лишь дикая природа. И она мне больше не нужна. Быт меня не угнетает. Его просто нет. И сейчас мне не требуется ощущать свою сопричастность призраку темных северных лесов, существу со зловещим взглядом и смертоносными когтями. Руки даны человеку, чтобы протянуть их другому, чтобы обнять другого. Но не сворачивать шею кроликам, не вытаскивать спутанные кишки на подстилку из палых листьев, когда ястреб наклоняет голову, чтобы напиться крови из груди добычи. Смотрю на все это, и мне горько. Мы существуем в вечном настоящем. Кролик перестает дышать, ястреб ест, листья падают, в небе плывут облака. Мимо полей проезжает машина, в ней спокойно сидят люди, которые направляются куда-то, закутанные в жизнь, как в шубу. Шорох шин постепенно стихает. Вдали кивает головой цапля. Я смотрю, как ястреб выщипывает, кромсает и выдирает мясо из передней лапки кролика. Мне его жаль. Он родился, рос на воле, ел траву и одуванчики, чесал лапой мордочку, прыгал по полю. У него были свои дети-крольчата. Он не знал одиночества, потому что жил рядом с другими представителями своего племени. А сейчас превратился в аккуратно разложенные порции еды для ястреба, проводящего вечера за телевизором на полу гостиной. Черт возьми, все это непостижимо! Проезжает еще одна машина. Лица пассажиров оборачиваются, чтобы рассмотреть меня, склоненную над ястребом и кроликом. Я напоминаю себе живую картину у придорожной часовни. Только непонятно, кому в этой часовне поклоняться. Я – придорожный призрак. Несу смерть окружающим… Кажется, я перестаю понимать, что говорю.
А был ли вообще в моих словах смысл? Уайт полагал, что обучение ястреба сродни психоанализу. Что обучение ястреба-тетеревятника сродни обучению личности – не человеческой, а ястребиной. Теперь я вижу, что во мне больше от кролика, чем от ястреба. Жить с тетеревятником – это все равно что поклоняться айсбергу или груде осыпавшихся камней, продуваемой январским ветром. Осколок льда, попав в глаз, постепенно леденит его все больше. Я люблю Мэйбл, но то, что происходит между нами, лишено человеческой природы. Возникает холодность, которая позволяет следователям затыкать человеку рот тряпкой, вливать воду ему в легкие и не считать это пыткой. А что происходит с сердцем? Вы отстраняетесь от самого себя, словно ваша душа – это мигрирующее животное, отошедшее в сторону от страшной картины и пристально глядящее в небо. Ястреб-тетеревятник ловит кролика. Я убиваю кролика. Но в моем сердце нет кровожадности. Да и сердца как будто нет. Я смотрю на все, словно палач, приведший в исполнение тысячу смертных приговоров, словно происходящее – неизбежное зло нашей жизни. Но ведь это не так. Дай бог, чтобы это было не так.
Мне стало страшно за саму себя. И я иду к врачу. Иду на прием без всякой надежды на исцеление, но ничего другого мне не придумать. Врача я раньше не видела. Он сидит за деревянным столом – невысокий темноволосый человек с аккуратной бородкой. На нем красные подтяжки и мятая хлопчатобумажная рубашка.
