Отсюда город видится маленьким и тихим, вещью в себе, с сельским пейзажем вокруг. Преимущество такого взгляда сверху в том, что город становится красивее: дороги и стены домов с деревьями уже неразличимы, Кембридж превращается в миниатюрный конструктор из кубиков и шпилей. В последнее время, приезжая туда, я все чаще нахожу предлог поставить машину на многоэтажной стоянке, потому что с открытой площадки пятого этажа можно смотреть на поля, что расстилаются передо мной сейчас. Они, как спинной хребет, уходят за горизонт с прочерченными по ним линиями кустарника и влажными тенями облаков. При виде их возникает странное и сложное чувство. Некая двойственность. Когда я склоняюсь над парапетом автомобильной стоянки, мне кажется, что там, на далеком холме, тоже я. Это почти очевидно. Как будто моя душа и в самом деле переместилась за несколько километров, стоит на глинистой почве среди чертополоха и смотрит, как я, уже без нее, стою на защищенном от скольжения асфальте и вдыхаю запах дизельного топлива и бетона. И та «я», что стоит на автостоянке, думает: «Если я буду смотреть очень, очень внимательно, может даже в бинокль, то увижу себя на холме».
Я действительно чувствую, что могла бы быть там, потому что сейчас холм – мой дом. Я знаю его, как свои пять пальцев, – каждую живую изгородь, каждую тропинку в высохшей траве, по которой зайцы пересекают границы полей, каждую валяющуюся железку, каждый клочок земли, каждое кроличье место, каждое дерево. У дороги пролегли пол-акра огороженной грязи, изрезанной следами автомобильных колес, с лужами, в которых отражаются кусочки неба. Трясогузки, грузовые поддоны, тракторы, силосная башня, валяющаяся на боку, словно отвалившаяся ступень ракеты. Здесь овечье пастбище, там скошенное и перепаханное поле клевера. Дальше по тропинке участки замерзшей полыни. Ее семена крепятся к стволам и веточкам, точно мириады заплесневелых бусинок на потрепанной рождественской елке. По левую сторону тропинки тянутся кучи кирпичей и щебня, земля между ними мягкая, и там любят прятаться кролики. Чем выше взбираешься на холм, тем выше живые изгороди, и, когда я оказываюсь на самой вершине, тропинка теряется в траве. Бутень. Васильки. Лопухи. Слабый отблеск глины под ногами. Внизу меловые пласты. В живой изгороди щебечут овсянки. Везде россыпи камней. Свет на нашем острове морской, потому что остров лежит под небом, отраженным и подсвеченным морем.
Мне эта земля не принадлежит. У меня есть лишь разрешение на ней охотиться. Но, исходив ее вдоль и поперек и изучив с величайшим вниманием, я ощущаю ее своей. Мне известно, где обитают животные, я знаю все их пути. Знаю, что жаворонки спят на вершине холма, но утром, когда солнечно, они перелетают погреться на восточные склоны. Что, когда земля влажная после дождя, кролики тянутся из своих обычных мест у канав на восток, чтобы пощипать травку на более сухих полях. Я догадываюсь, где должно быть животное, благодаря сочетанию накопленного опыта и бессознательно фиксируемых примет. Угол падения солнечного света на жнивье, сила ветра, определенный цвет земли. И я иду к жаворонкам, как будто вижу их.
Но самое большое поле – засеянное масличным рапсом – не похоже на другие. Здесь есть какая-то тайна. Ходить по нему с Мэйбл – все равно что играть в морской бой на полях естественной истории. Среди этих густых посадок с голубоватыми листьями может обитать кто угодно. Фазаны, куропатки, зайцы, даже гаршнеп, который вспархивает, шумно хлопая крыльями, с полоски грязи у живой изгороди. Предположение, что животное может оставаться невидимым в одной лишь траве пяти сантиметров высотой, кажется невероятным. Но так и есть. Возникает чувство, что мир творится у тебя на глазах: когда сегодня у нас из-под ног выскочил заяц, мне почудилось, что земля сотворила его ex nihilo
[30]. У зайца был союзник – сильный северо-восточный ветер. Мэйбл дважды пыталась схватить добычу, но оба раза промахивалась – заяц уворачивался, и ветер сбивал ее в сторону. Странно наблюдать, как при сильном ветре ястреб охотится на зверька, живущего на земле. У зайца есть преимущество: когти и подушечки мохнатых лапок помогают ему закопаться в листья и влажную землю, а потом в прыжке от нее оттолкнуться. Ястреб же в воздухе один. Ты наблюдаешь за борьбой двух стихий. Один мир против другого. Точно так же баклан ныряет в море за рыбой. И я была рада, что заяц удрал.
Вон там дерево, с которого спикировала Мэйбл, когда ударила меня по голове. А здесь в воздухе прочерчена невидимая линия, по которой она впервые гналась за фазаном, сиганувшим в укрытие. Она сидела на той живой изгороди – хвост широко раскрыт, крылья прижаты к веткам – и высматривала голубя, уже успевшего улететь. А вот колючий куст, из-за которого я споткнулась и свалилась в канаву с водой. У нас с Мэйбл общая история этих мест. Тут обитают призраки, но не давно умерших сокольников, а тех событий, которые происходили с нами.
Это мир ребенка, полный отдельных картин. Дайте мне бумагу и карандаш и попросите нарисовать карту полей, по которым я блуждала в детстве, – у меня ничего не получится. Но измените формулировку и предложите описать, что там было, – и мне понадобится не одна страница. Муравейник. Прудик с тритонами. Дуб, покрытый орехотворкой шаровидной. Березы у шоссейного ограждения с красными мухоморами под ними. Это были главные ориентиры в моем мире. Другие места стали волшебными благодаря различным происшествиям. Когда я обнаружила огромную красную ленточницу позади электрощитовой будки в конце нашей улицы, будка стала для меня волшебным местом. Всякий раз, проходя мимо, мне нужно было проверить, не спрятался ли за ней кто-нибудь еще. Я бегала туда, где однажды поймала ужа, разглядывала дерево, на котором как-то раз видела сидящую сову. Все эти места обладали особой – волшебной – силой, они притягивали меня, в отличие от многих других, хотя во время последующих посещений я там ничего не находила.
Теперь, отпуская Мэйбл и разрешая ей летать куда вздумается, я обнаруживаю нечто удивительное. Птица тоже создает себе карту волшебных мест. Она отлетает в сторону, чтобы проверить определенные точки, в которых может оказаться кролик или фазан, замеченные там на прошлой неделе. Нелепое суеверие, инстинктивная эвристика охотничьего сознания, но в ней есть смысл. Мэйбл учится по-особому ориентироваться в этом мире, и ее карта совпадает с моей. Память, любовь и волшебство. С годами мои детские путешествия постепенно превратились в пейзаж, который натуралисты называют «родной местностью»: она наполнена воспоминаниями и особым смыслом. Мэйбл делает то же самое. Она делает холм своим. Моим. Нашим.
Глава 26
Ход времени
Становится холодно: так холодно, что в грязи лежат блюдца льда без рисунка и в тонких трещинах, как древний фарфор; так холодно, что живые изгороди оживают от балтийских черных дроздов; так холодно, что каждый твой выдох висит в воздухе, подобно клочкам морского тумана. Голубое небо звенит от мороза, и колокольчик на хвосте Мэйбл заиндевел. Холодно, холодно, холодно. Лед трещит у меня под ногами, когда я взбираюсь на холм. А поскольку обертоны скрежета и щелканья раздавленного льда звучат для слуха Мэйбл, как голос раненого животного, ее пальцы судорожно сжимаются с каждым моим шагом. Вокруг бело от мороза, но в некоторых местах пейзаж оголен и под яркими лучами солнца играет оттенками зеленого и коричневого, так что земля получается разноцветная – не то все еще озаренная рассветом, не то уже в предчувствии сумерек. День теперь едва ли длится часов шесть.
