«И будет он стоять, маленький и преображенный, глядя в небеса с презренной земли, в развевающемся на ветру плаще, усыпанном мириадами звезд, с ненужной более волшебной палочкой и с белой струящейся бородой. А птица? Победа. Ненависть. Благодарность. Ни логики, ни морали. Только одна лишь магия, сотворенная и преодоленная».
Глава 28
Зимние истории
Небо у нас над головой не самое обычное – над рваными тучами холодного фронта витают полосы перисто-слоистых облаков. Мы идем по полям. Встречный ветер играет жаворонками, как шелухой. Коноплянки шныряют, точно мошкара, в живых изгородях вокруг моего старого дома или восседают на них, подобно нотам на нотном стане. Без отца мой родной дом уже не тот. Зима скоро кончится, и я снова приехала к матери. Конечно, сейчас мне уже легче, и я чаще стала бывать здесь. И все-таки каждый раз забываю, какое мне предстоит испытание.
Зимние поля оголились, пожелтели и ощетинились общипанной кроликами травой. Кое-где в ней разыскивают себе пропитание грачи. Я могу охотиться с Мэйбл в этих полях до самого их конца у заболоченной живой изгороди, которая не уступает по ширине целому перелеску и поросла свисающим, как сосульки, мхом. За этой живой изгородью терра инкогнита – чужая земля. Она, как и все неизвестное по соседству со знакомым местом, непреодолимо манит к себе, но с таким влечением надо бороться. Я стою на самой высокой точке поля, меняю Мэйбл опутенки, снимаю должик, надеваю на него вертлюг, складываю должик вдвое и убираю в карман. Подняв руку вверх, жду, пока Мэйбл осмотрится, и подбрасываю ее в налетевший порыв ветра. Мэйбл улетает к дальней живой изгороди и, потряхивая хвостом, усаживается на небольшой ясень. Я иду к ней, и мы начинаем охотиться, высматривая кроликов среди овражков и редких деревьев. Не всякий сможет продраться сквозь растущие здесь кусты бузины с поросшими лишайником ветками и сучками. Ноги запинаются о стволы упавших дубков, за одежду цепляется колючая ежевика, путь преграждает орешник, на пнях вьется плющ, который ползет к свету по стволам деревьев, сверкая в тени листьями, как чешуей. Пахнет перегноем и разложением. На каждом шагу под ногами хрустят сучки. Лесная почва кажется зыбкой и ненадежной.
Мэйбл меня поражает. До этого я охотилась с ней в основном на просторе, но она сразу уловила суть лесной охоты и насторожилась. Даже более того. Охота с ястребом-тетеревятником в лесу, где почти не видно горизонта, обнаружила тесную связь между нами. Стоит мне свистнуть, как Мэйбл, круша ветки, садится ко мне на кулак. Стоит мне тронуться с места и пропасть из вида, как она летит, разыскивая меня, словно ангел-хранитель. Подняв голову, я встречаюсь с внимательным взглядом больших и круглых ястребиных глаз. Зрачки Мэйбл расширились от возбуждения, она сгорбилась и смотрит на меня вниз, вцепившись желтыми, как карандаши, пальцами в сук засохшего ясеня. Потом Мэйбл парит над деревьями, мелькая в просветах между ветвями и распространяя по воздуху невидимые глазу флюиды.
Больше рассказывать, в сущности, нечего. Обернувшись, я наконец вижу в норе метрах в трех от меня бесстрастную мордочку молодого кролика. Он навострил уши и подергивает носом. По-моему, это серенькая самочка. Мэйбл ее не видит. Мир, сойдясь клином на кролике, замер. Мы глядим друг на друга. Кролик явно прочитал в моем взгляде свою участь и счел за благо скрыться. Мэйбл заметила его, когда он уже исчезал в норе, но, конечно, ринулась вдогонку за тенью. Просто так, на всякий случай. Она цапнула когтями воздух у самого входа в нору, взлетела на дерево и уселась на ветку, подергивая хвостом и косясь вниз. В другой раз я, не разбирая дороги, несусь за Мэйбл и вижу, что она впилась когтями в ветку каштана метрах в двенадцати над землей: хотела схватить серую белку, но промахнулась. Белка же стрелой карабкается по неровностям древесной коры, спеша укрыться в древесной кроне. Кусочки коры сыплются на меня, как легкий серый снег. Мэйбл по первому зову садится ко мне на кулак, и я перевожу дух – белка могла отхватить ей палец. Впрочем, на месте белки я бы тоже стала кусаться. Потом Мэйбл подлетает на бреющем полете над самой землей, потому что по-другому пролететь сквозь густые ветки бузины невозможно. Когда она уже совсем близко, я вижу, как у нее на спине слегка топорщатся перья, затем она замирает в воздухе и – шлеп! – впивается всеми восемью когтями мне в перчатку. Потом, слегка разжав когти, смотрит на меня вопрошающим взглядом. Внезапно она видит что-то сквозь деревья по ту сторону живой изгороди. Ее зрачки расширяются, она по-змеиному поводит головой, прижимает хохолок, а серые нитевидные перышки вокруг клюва и глаз морщатся, что, как я уже выучила, означает: «Там кто-то есть».
Хотя у меня нет разрешения на охоту в этих местах, я решаю исследовать местность. Уже изорвав в клочья три пары охотничьих брюк, я с большой осторожностью заношу ноги как можно выше над уцелевшей от ограды ржавой проволокой, поворачиваюсь и погружаюсь по щиколотку в грунт цвета мокрого табака с увядшим дерном. Перед нами простирается широкая холмистая равнина. Красота. Набрав в грудь побольше воздуха, я делаю долгий выдох и ощущаю в голове легкость, всегда охватывающую меня на меловой почве.
Меловые ландшафты действуют на меня именно так: они вызывают радостное возбуждение, и я замираю на цыпочках, словно в ожидании какого-то открытия. При этом меня не покидает чувство вины. Восприятие англичанами природы отмечено глубоко мистическим отношением к меловым ландшафтам, и я не сомневаюсь, что мои ощущения в такие моменты проистекают именно из него. Я чувствую себя виноватой, потому что понимаю: любовь к этим ландшафтам уходит корнями в историю, где есть место идеям о чистоте помыслов, о бездонности времени и о кровном родстве с далекими предками, и эта пустынная, продуваемая ветром местность кажется лучше и совершеннее, чем та, что лежит в низинах. Как писал в тридцатых годах прошлого века знаток сельских меловых культов Гарольд Джон Массингем, «помыслы лиц, посещающих меловые холмы, сосредоточены на самом главном: на структуре, форме и фактуре. На возвышенностях человек вдыхает воздух, который обращает его к великим, древним, оголенным формам вещей. Простирающийся перед его глазами пейзаж подобен тому, что предстает взору авиатора».
Я выросла среди поросших соснами песчаных низин и пустошей Суррея, но сохранилась фотография – на ней я в пятилетнем возрасте, закутанная в клетчатое шерстяное пальто с капюшоном и деревянными пуговицами, стою, положив руку на один из камней Стоунхенджа, среди которых мой детский ум впервые уловил намеки истории. А когда я чуть подросла, отец сказал мне, что тропинка вдоль вершин холмов возле Вантеджа, по которой мы брели под аккомпанемент щебетания просянок, перелетавших с одного столба изгороди на другой, – это на самом деле Риджуэйская дорога, по которой люди ходили еще в незапамятные времена. Помню, тогда это меня потрясло. В семидесятых годах произошел новый всплеск интереса к культу меловых холмов и истории. Энтузиасты реконструировали поселения людей железного века возле Батсера; по телевизору показывали жутковатые детские телеспектакли о каменных кругах в Эйвбери; а на сверхсекретных военных базах на Солсберийской равнине пытались возродить популяцию дрофы. Сейчас мне интересно, почему все это случилось именно тогда. Может, это была реакция на нефтяной кризис? Или на экономический спад? Даже не знаю. Но тогда на Риджуэйской дороге, в возрасте девяти или десяти лет, я впервые почувствовала силу, которую обретает человек, ощутив свою причастность к древней истории. Лишь много позже я поняла, что у намеков истории есть собственная, еще более темная история. Что культ мела зиждился на представлении об органическом родстве с ландшафтом, на чувстве сопричастности, освященном обращением к воображаемым корням. Что меловые холмы причастны не только к естественной, но и к национальной истории. Много позже я поняла и ту трагедию, которую несут с собой эти мифы. Мне стало ясно, что они уничтожают другие культуры и их историю, другие формы любви и труда, привязанность к иным ландшафтам. И что они медленно, на цыпочках, уходят во мрак.
