«Когда маму жены послали на два года в Нью-Йорк, – вспоминал Евтушенко, – что-то там переводить в ООН, она заботливо оставила дочери доверенность на часть зарплаты, потому что жили мы хоть и весело, но бедно. Когда много друзей, денег всегда не хватает.
Однажды жена заболела и попросила меня получить деньги вместо нее по доверенности матери. Для этого на меня была оформлена особая доверенность на доверенность. Жена мне объяснила, что бухгалтерия КГБ находится напротив главного здания на Лубянке – в небольшом особняке и что там есть особое правило – посетители входят в одну дверь, а выходят в другую, чтобы не сталкиваться со следующими рыцарями щита и меча.
Я пошел с восторженным и холодящим колени любопытством, предвкушающим прикосновение к государственной тайне. Дверь в государственную тайну была со двора. На двери, обитой самым обыкновенным дерматином, ничего не было написано, но за ней стоял курносенький, исполненный собственной значительности часовой. Он проверил мой студенческий билет, доверенность и пропустил, предупредив, что выход – через другую дверь, в конце коридора. Но я об этом уже знал, и на этот счет у меня был разработан особый план.
В бухгалтерии было несколько столов, за которыми сидели такие же обыкновенные женщины, как и в любых других бухгалтериях. Разница состояла только в том, что, когда толстенная бухгалтерша протянула мне толстенную расходную книгу для расписки в получении, она прикрыла все другие фамилии пластмассовым трафаретом, где был узенький вырез для моей подписи. Расписываясь, я нарочно забыл на столе мой студенческий билет и, выйдя из бухгалтерии, не пошел к выходу, а неожиданно вернулся вопреки всем инструкциям.
– Извините, я забыл свой… мой документ у вас на столе… – сказал я, прикидываясь невинной овечкой.
Бухгалтерша злобно зашипела на меня, как гусыня в чине не меньше полковника, но было уже поздно.
Я своего добился – я увидел следующего получателя.
Расписываясь в той же самой платежной ведомости, над столом склонился литературный карлик, воспевавший в своих детективных романах мужественных героев совплаща и совкинжала в духе сомнительной шпионской романтики со скрупулезным знанием дела, не оставлявшим сомнения в его собственной профессии. В твидовом клетчатом пиджаке, вишневых ботинках на каучуковой подошве, с данхиловской трубкой во рту, он сам был похож на изображаемых им американских шпионов.
Позднее, сталкиваясь со мной на разных литературных собраниях, он никогда не приближался (очевидно, из конспиративных, по его мнению, соображений), но полузаметно здоровался со мной глазами, преисполненными понимания нашей общей значительной роли в истории человечества.
Моя любимая, которой я рассказывал о сей знаменательной встрече, сталкиваясь с этим карликом где-нибудь в ресторане, начинала неудержимо хохотать. Мы были еще очень молоды, и грязь не прилипала к нашей юной коже, и мы умели весело смеяться даже над стукачами, которые при другом развитии истории вполне могли бы стать нашими убийцами.
Моя любимая жила вообще в другом измерении – там, где не было ни партии, ни КГБ, а были Пастернак, Ахматова, Цветаева и вся красота мира, включая ее собственную».
Я понимаю и замечаю свое отличие от всех или многих. Другого устройства растение. Вероятно, я отличаюсь в плохую сторону. Но среди мною в себе одобряемых качеств – дерзость по отношению к власти. Допустим, раньше все время были какие-то доносы. Я даже не интересовалась. Меня спросили: «Вы хотите узнать?» Они же сейчас все как-то раскаялись. Я говорю: «Зачем? Узнать, что каждый третий был осведомителем?» Нет, меня это особенно не трогает. Я писала и писала. Это – обязательно. А с ними дела не имела. Но все-таки нужно было себя так настроить, чтобы их не бояться. И не утратить достоинства. Они же как-то со мной пытались соотноситься. Могли награждать. Или пугать. Или угнетать. А самым примитивным способом наказывать или развращать являлась заграница. Однако я смолоду решила, что никогда не надо думать: поедешь – не поедешь? Такого искушения для меня быть не может. А ведь на этом многие рушились. Понимаете, человеку действительно тесно. У него нечто вроде клаустрофобии начинается. Почему – нельзя? У меня этого не было. Я же беспрерывно за кого-то заступалась. И сразу: «Никуда, никогда…» Ну и ладно. Страна большая. Страна большая. В ней хватит места. И Франция без меня обойдется. И я без неё. Верно?
Да, в то время в поэтический мир Беллы Ахмадулиной еще не вторглась жестокая реальность – кампания против Пастернака и разочарование в людях, просивших разрешения на предательство, были еще впереди. Она жила любовью и поэзией, купалась во всеобщем восхищении и была, по-видимому, вполне счастлива. «По-видимому» – эту оговорку я делаю не случайно. О личной жизни Ахмадулиной приходится судить только с чужих слов, подтверждение тому – хотя бы все те же два отрывка из воспоминаний о вечере в Доме литераторов. Как уже сказано выше, она четыре раза была замужем, первый и второй мужья написали о ней целые поэмы в своих мемуарах, а она… вообще ничего не написала ни о них, ни о своих отношениях с ними.
Точно так же она молчала и о своих отношениях с родителями. Только из интервью ее дочери Елизаветы Кулиевой можно узнать кое-какие подробности – о разводе Ахата Валеевича и Надежды Макаровны, об их сложных взаимоотношениях после, о ссоре Беллы Ахмадулиной с матерью. «Бабушка получила хорошее образование, знала несколько языков и одно время работала в Нью-Йорке переводчиком – считалось, что в ООН, а на самом деле – в КГБ, – рассказывала Кулиева. – Она была убежденной коммунисткой, верила в советские идеалы, из-за чего дочь не общалась с ней практически тридцать лет. Наверное, мама слишком сурово наказала ее за единственный порок – наивность. Но уж таким человеком была Белла Ахмадулина – дерзким и непримиримым».
Я очень люблю красивых людей. Вот когда смотришь на человека, который красив и осанкой, и лицом, и походкой, движениями, и голосом, и глазами, и манерой говорить, – это всегда впечатляет. Беллу бог наградил очень щедро, она была красива во всем. И внутренне, и внешне, и как женщина. И когда она читала стихи – это было такое завораживающее действо. И бог наградил ее щедро, потому что дал талант поэтический. Она, на мой взгляд, вся из нашей золотой классики, XIX века, она оттуда, хотя ее поэзия очень современна, хотя ее стиль, ее манера разговаривать в поэзии, ее манера пользоваться образами, метафорами абсолютно современна. И тем не менее, я все время угадываю в ней это начало, начало нашей классической, той великой поэзии от Пушкина, которая прошла через Лермонтова, Тютчева и дальше. Удивительное было сочетание.
Андрей Дементьев, поэт.
Увы, похоже, пришел момент, когда Ахмадулиной не удалось больше оставаться в своем прекрасном мире поэзии и любви и не видеть окружающую жестокую действительность. Вероятно, этому поспособствовало дело Пастернака, после которого она резко повзрослела и стала циничнее смотреть на вещи.
Но это все было позже. А пока она вышла замуж за Евгения Евтушенко и была счастлива. Они любили друг друга до безумия, как могут только совсем молодые люди, еще не битые жизнью и не испорченные вынужденным сосуществованием с давно надоевшим человеком. Первая любовь прекрасна тем, что влюбленные верят – она продлится вечно. Во втором браке у Ахмадулиной уже не будет таких светлых прекрасных чувств, хотя и там любовь будет не менее сильная. Но когда она была женой Евтушенко, она еще не знала, что у нее будут второй, третий, четвертый браки, да и, наверное, не поверила бы, если бы ей такое сказали. И он бы не поверил.
