Удивительно, при всей бурной молодости Юра сохранил чистоту. Мы встретились с ним зрелыми людьми. Меня потрясло, насколько он оставался целомудренным. Хотя за ним всегда следовал шлейф романов, но он оставался скромен и неразвращён… Его поступки были непредсказуемы. Порывы переполняли его. Он не был блестящим кавалером. Он человек искреннего порыва. Настоящий мужчина: и любовник, и работяга, и охотник.
Он был невероятно дисциплинирован. Работал у себя в кабинете, на втором этаже. Вставал в семь, делал зарядку, в восемь спускался вниз, и на столе должен был стоять завтрак: геркулесовая каша на воде, три абрикосины, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он рвал и метал. Если обед запаздывал, и того хуже…
Алла Нагибина, шестая жена Юрия Нагибина.
Страсть к Ахмадулиной доводила Нагибина до исступления, и не только потому, что ему физически тяжело было находиться вдалеке от нее, но еще и потому, что вся его жизнь полетела кувырком. Он был дисциплинированным и организованным человеком, много работал, его день был расписан чуть ли не по минутам. И вдруг все изменилось. Какая работа, какие могут быть дела, когда все мысли и чувства заняты только этой безумной страстью.
«Как ты утомительно назойлива! – негодовал он. – Вот ты уехала, и свободно, как из плена, рванулся я в забытое торжество моего порядка! Ведь мне надо писать рассказы, сценарии, статьи и внутренние рецензии, зарабатывать деньги и тратить их на дачу, квартиру, двух шоферов, двух домработниц, счета, еду и мало ли еще на что. Мне надо ходить по редакциям, и я иду, и переступаю порог, и я совсем спокоен. Здесь всё так чуждо боли, страданию, всему живому, мучительно человечьему, всё так картонно, фанерно, так мертво и условно, что самый воздух, припахивающий карболкой и типографским жиром гранок, целебен для меня. Еще немного – и тревожная моя кровь станет клюквенным соком, и я спасен. Но ты пускаешь в ход свой старый и всегда безошибочный трюк. Ты выметываешь из-за стола толстое, сырое тело редакционной секретарши своим движением, с циничной щедростью ты даришь ей свою грудь с маленькой точкой, алеющей в вырезе – не то родинка, не то следок папиросного ожога, – и всё идет к черту!
До чего же ты неразборчива! Тебе всё равно, чье принимать обличье. Дача, окно в закате, оранжевый блеск снега, лоток с пшеном и семечками, выставленный для птиц, и поползень висит вниз головой, и снегирь то раздувается в шар, то становится тоненьким, облитым, и чечетки краснеют грудками и хохолками, и лазоревка надвинула на глаза голубой беретик. Но вот, вспугнув всю птичью мелочь, на лоток сильно и упруго опускаешься ты большой красивой птицей, измазавшей о закат свое серое оперение. Не розовая, розовеющая, ты принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Ты поводишь круглым, в золотом обводье, глазом, клюв бочком, клюешь зерно, прекрасная, дикая и неестественная гостья в мелком ручном мирке нашего сада.
– Сойка! – грустно говорит мама, и она догадалась, что это вовсе не сойка.
Всё вокруг лишилось своей первозданности, всё стало отражением тебя, видится через тебя, ощущается через тебя, всё полнится не своей, а твоей болью: и смертельная болезнь, и жалкость родных существ, и звери, и птицы, и вещи на письменном столе. Как это утомляет, как обессиливает – ежечасно, ежеминутно натыкаться на тебя!
О, не дели участи обреченного, не смотри зелеными глазами моей матери, не лижи меня тонким Кузиным язычком, не всплывай нежными скулами со дна каждой рюмки, оставь зерно под моими окнами сойкам, синицам, снегирям, не вселяйся в людей и животных, изыди из окружающих меня вещей. Раз уж ты ушла, то уйди совсем. Это же бесчестно, наконец!.. Словно для тебя существует честное и бесчестное, словно для тебя существуют правила игры. Ты играешь с открытыми картами, это высокая игра – я знаю, – но она так же сбивает с толку, как шулерство. Карты к орденам! Довольно, учись нашей общей, маленькой человеческой игре…»
Ахмадулина всегда была такая, в вуалетках, с мушкой на щеке, экстравагантная. На вечера она приезжала на автомобиле… Она тогда была женой Юрия Нагибина, и он возил её на своём автомобиле. На ней была куртка из телёнка, на ногах у неё были модные туфли на микропорке. В общем, она была красавица, богиня, ангел. Я очень любила её стихи. Признавала её превосходство надо мной и её первенство. И думала, что мне во всем до неё далеко…
Римма Казакова, поэтесса.
Ахмадулина с Нагибиным прожили вместе больше семи лет, и это были яркие, но очень непростые годы. В своем дневнике он очень мало об этом упоминает, а Ахмадулина, как известно, вообще почти не говорила о своем прошлом и бывших мужьях. Но о многом можно догадаться даже по косвенным свидетельствам и короткой записи в дневнике Нагибина: «Я виделся со множеством корреспондентов и разного рода приезжими людьми, но, за ничтожным исключением, их интересовала Гелла, а не я. Ярко вспыхнула Геллина звезда, но замутилась поднявшимся со дна болот гнилостным смрадом».
Геллой он стал называть Беллу Ахмадулину. Не сразу – поначалу в его дневнике описана безымянная возлюбленная, прекрасная, ужасная, пугающая его, но без которой невозможно жить. Потом его тон при упоминании ее становится все резче, хотя заметно, что любовь и не думает угасать, и он дает ей имя – Гелла. Как у булгаковской спутницы Воланда, что уже само по себе о многом говорит.
«Ее отношения с Нагибиным – тема для отдельного разговора, – рассказывала Елизавета Кулиева. – Маститый советский писатель, успешный сценарист, имеющий все, о чем только можно мечтать, но немолодой и, наверное, ужасно уставший от вранья… И вдруг – мама, уже знаменитая, но еще совсем юная, не признающая компромиссов, немного потерянная и всегда одинокая, бездомная по определению».
Они оказались в странной и не слишком приятной для Нагибина ситуации. Он был человеком очень состоятельным, много писал, зарабатывал много денег. Его издавали за рубежом – с соизволения советских властей, по его сценариям выходили фильмы. То есть, у него были все возможные материальные блага, и даже когда он попадал в опалу, и его фильмы запрещали – как это было с легендарным «Председателем», это все равно было ненадолго и почти не сказывалось на его положении и благосостоянии.
А Белла Ахмадулина была звездой. Она блистала в стане «шестидесятников», ее собирались послушать толпы народу, в нее влюблялись все вокруг, и недовольство официальной критики только увеличивало ее популярность.
Денег это практически не приносило, она была знаменитой, но бедной, и широко жила только за счет Нагибина. У нее самой практически ничего не было, все – квартиры, машины, дачи, заграничная одежда и т. д. – было заработано им. А слава была у нее. И журналисты приходили брать интервью у нее.
Такая ситуация не могла не вызывать напряжения. Ахмадулиной, возможно, было все равно – она всегда легко тратила деньги, как свои, так и чужие, не стесняясь пользовалась любыми материальными благами, но если те вдруг заканчивались, так же легко обходилась и без них. А вот Нагибину приходилось тяжело. Всегда нелегко быть мужем звезды, а уж талантливому человеку, которому рядом с ней всегда приходится ощущать себя недооцененным, – особенно. «Две личности такого масштаба, наверное, просто не помещались под одной крышей», – сказала об их браке Елизавета Кулиева, и, вероятно, она была права на сто процентов.
