Там было очень красивое Черное озеро. Кстати, это Черное озеро, которым я любовалась, там лебеди плавали, это было рядом со зданием казанского КГБ, которое уже с судьбой Аксенова, с его родными, с родителями было связано. Но я же этого не знала, а смотрела на озеро, в котором плавали лебеди, и они, черные, отражались в воде, и я любовалась ими.
В Казани им жилось тяжело, но Ахмадулина бабушку не винила, даже несмотря на то, что та обращалась с ней излишне сурово. Жизнь была тяжелой у всех, было голодно, и пара лишних ртов никого не радовали. Хаят тайком от матери подкармливала маленькую племянницу, но для этого ей, конечно, приходилось урезать собственную порцию, отнимая возможность выжить у себя самой. Войну она не пережила…
А Белла снова заболела, и хлопот всем еще прибавилось. Она худела, бледнела, почти перестала ходить, и наконец врачи поставили на ней крест. Сказали, что это голодная дизентерия и что шансов выжить у девочки нет. Белла это слышала, и то ли дело было в особом детском восприятии, то ли это была ее личная особенность, но страха она не испытала. «Чудесная легкость овладела мной… – рассказывала она, уже став взрослой. – Вдруг мне стало совершенно легко, все мучительные ощущения отдалились. Бабушка, да и она вдруг стала поглядывать иначе, та бабушка, мать отца. Навряд ли уж она была такая злодейская. И вдруг я чувствую какое-то почти улетание, так легко, так беззаботно, главное – ничего не нужно страшиться, ничего не хочется: ни есть, ни пить, ничего-ничего. Просто лежать, так лежать и как будто куда-то возвышаться».
Что так Снегурочку тянуло
к тому высокому огню?
Уж лучше б в речке утонула,
попала под ноги коню.
Но голубым своим подолом
вспорхнула – ноженьки видны –
и нет ее. Она подобна
глотку оттаявшей воды.
Как чисто с воздухом смешалась,
и кончилась ее пора.
Играть с огнем – вот наша шалость
вот наша древняя игра.
Нас цвет оранжевый так тянет,
так нам проходу не дает.
Ему поддавшись, тело тает
и телом быть перестает.
Но пуще мы огонь раскурим
и вовлечем его в игру,
и снова мы собой рискуем
и доверяемся костру.
Вот наш удел еще невидим,
в дыму еще неразличим.
То ль из него живыми выйдем,
то ль навсегда сольемся с ним.
К счастью, умереть ей не дали. Бабушка Надежда Митрофановна отправила ее матери телеграмму, и ту все-таки отпустили со службы к умирающей дочери. Белла была уже в таком состоянии, что даже не узнала мать, да и вообще все это осталось в ее памяти в виде каких-то смутных образов. «Через какое-то время, вот уж не знаю, как далеко возлетели мои увядшие крыла, – говорила она. – Вдруг я увидела, что надо мной стоит рыдающая женщина в военной форме.
Деятельная Надежда Макаровна нашла все – врачей, лекарства, еду, и через какое-то время Белла не только стала поправляться, но и окрепла достаточно, чтобы ее можно было увезти из Казани. Куда они поехали, она толком не запомнила, весь этот период для нее был как в тумане. Помнила только, что они плыли на пароходе, а потом жили у той самой заворожившей ее детское воображение женщины, что все время молилась и смотрела с презрительным безразличием на всех окружающих, даже на маленькую больную девочку. Беллу настолько очаровывала ее отрешенность, что она даже нарисовала ее портрет – как сумела, черным и желтым карандашами – и спрятала под подушку. Возможно, дело было в том, что она впервые встретила кого-то… не совсем земного, живого, но словно бы уже далекого от реального мира, и поэтому ей почудилось в этой женщине что-то родственное.
Ахмадулина сразу же бросалась в глаза своей не от мира «сегойностью». Было в ней что-то от птицы с блуждающими глазами, какая-то внутренняя неразрешимость: то ли взлететь, то ли остаться. Казалось, что Белла обитает в нездешних пространствах. Разговаривать с ней было непросто из-за необозначенности ее присутствия. Но от нее исходила волна доброжелательности, соучастия и готовности прийти на помощь.
Инна Богачинская, поэтесса.
Вот так, в болезнях и переездах для Беллы Ахмадулиной прошла большая часть войны. А между тем наступил уже 1944 год, и пришло время возвращаться в Москву. «Ну а потом опять какой-то переплыв через реку, – вспоминала она, – а потом уже смотрю, – везут на тележке, на которой теперь продукты возят. Везут меня, бабушка тащится, уже Москва, вот вам и Ильинский сквер».
К тому времени ей уже исполнилось семь лет, пора было идти в школу. Но с учебой дело как-то не заладилось. Сама Ахмадулина утверждала, что как один раз сходила в школу, так ей настолько не понравилось, что три года она туда больше не заглядывала. Наверняка она все же преувеличивает – в ее воспоминаниях мелькают имена, люди и события, связанные со школой. Это учительница, которая пыталась ее чему-то научить и постоянно просила у ее родителей продукты, а также директриса, утверждавшая, что Белла – самый тяжелый и неодаренный ребенок в школе, думающий только о собаке. В последнем, кстати, она была права – любовь к животным Ахмадулина пронесла через всю свою жизнь, и собака этой директрисы стала одним из первых ее любимцев, ее «утешением, любовью» в те годы, когда она отходила от болезней и военных потрясений и понемногу оживала, превращаясь из эльфа или инопланетянки в пусть довольно необычного, но все же ребенка.
Душевная щедрость, которая распространяется на все живые существа, обязательно входит в устройство совершенной человеческой личности. Себя я не отношу к таковым, но в этом вопросе я полностью солидарна с Анастасией Ивановной Цветаевой, которая говорила: слово «собака» пишу большими буквами. Взаимоотношение с живыми существами обязательно для человека, хотя оно причиняет много страданий: всю жизнь с детства меня преследует боль за бездомных животных, и вечно я кого-то подбираю и приношу домой, а теперь вот еще и дочерям отдаю.
Примирилась она и со школой – этому способствовало появление новой учительницы, Федосеевой Надежды Алексеевны. «Но тут вдруг стало меняться положение, это, видимо, кто-то вник в ребенка, в его ранние такие страдания, в неумение ни с кем поделиться никакой бедой, – вспоминала Ахмадулина. – Вдруг появилась после войны раненая учительница, наверное, испытавшая все военные горести. Она уставилась на меня каким-то внимательным взглядом, видимо, увидела что-то такое в человеке, что было ей не чуждо, а как бы смутно и условно родимо, потому что она была горестная, еще и с какой-то раной, как-то перевязанной, открытой, и тут вот такой ребенок».
Надежда Алексеевна сумела найти подход к «трудному ребенку», и вскоре замкнутая индивидуалистка Белла настолько полюбила ее, что смогла выйти из своей «раковины», более-менее адаптировалась в классе и перестала упрямо писать одно только слово «собака». Более того, учителя и одноклассники с удивлением выяснили, что она, оказывается, читает и пишет лучше всех в классе. Это было заслугой бабушки Надежды Митрофановны, которая с раннего детства читала с ней классическую литературу – прежде всего Пушкина и Гоголя.
