Сколько в этом всем правды, а сколько художественного вымысла, никто не знает, Нагибин и Ахмадулина молчали, не подтверждая слухи, но и не опровергая их. Но последняя жена Нагибина, Алла, утверждала, что именно так все было и в реальной жизни, а одной из подружек, с которой он застал жену в постели, была Галина Сокол, которая позже стала супругой Евгения Евтушенко.
«Белла не хотела уходить от Юрия, – говорила Алла Нагибина. – За восемь лет совместной жизни они часто расставались, один раз перерыв в отношениях достиг года. Поэтому все считали: побесятся-побесятся и помирятся. Но Нагибин сказал: «Всё!»
Сказать-то он действительно сказал, но судя по дневнику, даже после всего случившегося выдирал он Ахмадулину из сердца с кровью. Тон его записей меняется от ненависти к жалости, от страсти к тоске, он жалеет и себя, и ее, и прошлое и их несбывшееся будущее. И даже заметно, что его не оставляла мысль, вдруг это не конец, и еще можно все вернуть: «Я расстался с Геллой. Даже если когда-нибудь мы вновь сойдемся, это будет не та Гелла, которую я сперва любил, потом любил и жалел, наконец любил, жалел и ненавидел. Вернуться может лишь другая, похожая на нее женщина, но какой бы эта женщина ни оказалась, она всё равно будет хуже».
Мелькает в дневнике и упоминание о том, как все-таки эта история, о которой ни сам Нагибин, ни тем более Ахмадулина не стремились кому-либо рассказывать, вышла на свет божий. После разрыва он, естественно, быстро нашел себе новую женщину, с которой пытался излечиться от нездоровой страсти к бывшей жене, да и залечить израненное самолюбие. Но попытка оказалась неудачной.
Во-первых, в богемных кругах его новую подругу не приняли – частично потому что Нагибина и так многие осуждали за то, что он выгнал из дома такую необыкновенную и талантливую поэтессу, как Ахмадулина (то, что он выгнал ее не как поэтессу, а как жену, не все соглашались принимать в расчет), а частично за то, что она в отличие от Ахмадулиной была не совсем их круга, и в ней видели только расчетливую охотницу за богатым и знаменитым писателем.
Но это Нагибин бы пережил, он был достаточно сильной личностью, чтобы не обращать внимания на мнение посторонних. Но новая подруга злила и его самого. «Конечно, меня раздражали ее бестактности в отношении Геллы, вернее, в отношении меня в связи с Геллой, – вспоминал он. – Но вместе с тем это помогало мне побороть смертную тоску о Гелле. Я злился, а злость излечивает. И если б не Алла, я, верно, не порвал бы с ней даже после ее последнего, крайне неудачного и вульгарного рассказа о Геллином романе. И все же, она стала мне неприятна и вне связи с Аллой. Она причиняла мне боль и унижение своими бесконечными рассказами о Геллиной непорядочности, и в глубине души я знал, что когда-нибудь отомщу ей за это. Здесь я верен себе, ведь я почти всегда заставлял платить по счету. Мою боль, мою печаль, мое отчаяние она отравила унизительностью обмана, открыв его во всем объеме. Она превратила трагедию в фарс. Слишком уж она торопилась разделаться с памятью о Гелле».
Вероятно это и был основной источник, из которого все знакомые Ахмадулиной и Нагибина узнали подробности их разрыва.
А тон дневника Нагибина постепенно становится все печальнее: «Завтра иду разводиться с Геллой. Получил стихи, написанные ею о нашем расставании. Стихи хорошие, грустные, очень естественные. Вот так и уместилась жизнь между двумя стихотворениями: «В рубашке белой и стерильной» и «Прощай, прощай, со лба сотру воспоминанье». Но это не наша с ней жизнь, это вся моя жизнь, ибо то, что было прежде, – лишь вступление, а что стало после – эпилог, который недолго продлится».
И на следующий день: «Сегодня ходил разводиться с Геллой. Она, все-таки, очень литературный человек, до мозга костей литературный. Я чувствовал, как она готовит стихотворение из нашей встречи-расставания. Тут была совершенная подлинность поэтического переживания, но не было подлинности человеческой. Говоря о своей жизни, Гелла несколькими штрихами нарисовала прелестный образ бедного домика, под кровом которого невесть как собрались малые, жалкие существа: выгнанный хозяевами кудлатый пес, зеленые попугайчики, случайно залетевшие из Африки, брошенная матерью девчушка, наконец, сама Гелла, оставленная мною. Последнее не говорилось впрямую, но подразумевалось в общем образном строе. И всё это бедное маленькое стадо не хочет умирать, цепляется за жизнь из последних силёнок, жадно открывает голодные ротики, требуя зернышек. Хрупкая семейка, которую ничего не стоит раздавить одним пальцем. Но ведь там, среди этих беззащитных существ, имеется и весьма защищенное существо – проныра К., умеющий отлично обделывать свои второсортные литературные делишки. Вот в чем ложь или, вернее, литературность Геллиного поведения. Я-то был по-настоящему взволнован, хотя и не изображал казанского сироту. Основа нашего с ней чудовищного неравенства заключалась в том, что я был для нее предметом литературы, она же была моей кровью».
Семья и быт
Сперва дитя явилось из потёмок
небытия.
В наш узкий круг щенок
был приглашен для счастья.
А котенок
не столько зван был, сколько одинок.
С небес в окно упал птенец воскресший.
В миг волшебства сама зажглась свеча:
к нам шел сверчок, влача нежнейший скрежет,
словно возок с пожитками сверчка.
Так ширился наш круг непостижимый.
Все ль в сборе мы? Не думаю. Едва ль.
Где ты, грядущий новичок родимый?
Верти крылами! Убыстряй педаль!
Покуда вещи движутся в квартиры
по лестнице – мы отойдём и ждём.
Но всё ж и мы не так наги и сиры,
чтоб славной вещью не разжился дом.
Останься с нами, кто-нибудь вошедший!
Ты сам увидишь, как по вечерам
мы возжигаем наш фонарь волшебный.
О смех! О лай! О скрип! О тарарам!
Старейшина в беспечном хороводе,
вполне бесстрашном, если я жива,
проговорюсь моей ночной свободе,
как мне страшна забота старшинства.
Куда уйти? Уйду лицом в ладони.
Стареет пёс. Сиротствует тетрадь.
И лишь дитя, всё больше молодое,
всё больше хочет жить и сострадать.
Дивно уже в ангине, только ожил
от жара лоб, так тихо, что почти –
подумало, дитя сказало: – Ёжик,
прости меня, за всё меня прости.
И впрямь – прости, любая жизнь живая!
Твою в упор глядящую звезду
не подведу: смертельно убывая,
вернусь, опомнюсь, буду, превзойду.
Витает, вырастая, наша стая,
блистая правом жить и ликовать,
блаженность и блаженство сочетая,
и всё это приняв за благодать.
Сверчок и птица остаются дома.
Дитя, собака, бледный кот и я
идём во двор и там непревзойдённо
свершаем трюк на ярмарке житья.
Вкривь обходящим лужи и канавы,
несущим мысль про хлеб и молоко,
что нам пустей, что смехотворней славы?
Меж тем она даётся нам легко.
Когда сентябрь, тепло, и воздух хлипок,
и все бегут с учений и работ,
нас осыпает золото улыбок
у станции метро «Аэропорт».
А что же за девочка, о которой пишут и Нагибин, и Аксенов? По словам Аллы Нагибиной, Ахмадулина долго надеялась, что сможет вернуться к мужу, а потом стала советоваться с Галиной Сокол, что предпринять. «Белла и Галя Сокол пошли в детский дом, – рассказывала она. – У них там была знакомая директриса. И она без всяких документов Гальке отдала мальчика, а Белке – девочку. Ахмадулина дала дочке Анне свою фамилию, а отчество – Юрьевна. Она надеялась, что с ребенком Нагибин ее примет обратно. Но этого не произошло».
